Джек

Доде Альфонс

«Ну вот!.. Еще одного нелегкая принесла!..» — будто говорили эти взгляды. И в самом деле, богоугодные заведения так забиты, что каждую больничную койку берут с бою, из-за нее спорят, дело доходит даже до ссор. Муниципальные власти делают что могут, благотворительность ширится, и все равно больных больше, чем мест. И происходит это потому, что жестокий Париж — рассадник всяческих заболеваний, он способствует возникновению самых необъяснимых, самых неожиданных и сложных недугов, и в этом ему помогают порок, нищета и роковые последствия, к которым приводят эти язвы общества. Многочисленные образчики его пагубного влияния, измученные хворью люди сидели в самых жалких позах на грязных скамьях в приемном покое. Всех приходивших сюда разбивали на две большие группы: по одну сторону размещались люди, изувеченные на фабриках и заводах маховыми колесами, шестернями, машинами, ослепленные и обезображенные кислотами в красильнях; по другую —

больные в жару, малокровные, чахоточные: руки и ноги у них тряслись, на глазах у некоторых были повязки, многие кашляли, надсадно и глухо, и когда в этом углу поднимался кашель, чудилось, будто одновременно зазвучали душераздирающие звуки какого-то чудовищного оркестра. А какие на них были немыслимые лохмотья, башмаки, шапки, шляпчонки! На разодранную, обтерханную одежду втих людей страшно было смотреть; она вся вымокла, к ней присохли комья грязи, — ведь несчастные большей частью притащились сюда на своих ногах, как и Джек. Все с лихорадочным беспокойством ожидали осмотра врача: он решал, поместить их в больницу или отказать. Как эти горемыки толковали друг с другом о своих болезнях, как они намеренно преувеличивали свои страдания, стремясь убедить соседей в тяжести своего недуга! Джек, словно в полузабытьи, слушал эти мрачные разговоры. Он сидел между отечным рябым человеком, которого душил кашель, и пригорюнившейся молодой женщиной, кутавшейся в черный платок, — она была так истощена, что походила на тень, лицо у нее было изможденное, нос казался восковым, тонкие губы побелели, на ее лице жили только глаза, в которых застыл безумный испуг, словно перед ней уже стоял призрак смерти. Старуха в платочке, завязанном на лбу узелком, ходила по залу с корзиной в руке и предлагала дрожавшим от лихорадки, полумертвым людям засохшие и запыленные хлебцы и галеты; все отталкивали ее руку, а старуха молча продолжала обход. Наконец дверь отворилась и показался сухощавый, подвижной человек невысокого роста.

— Доктор!

Глубокое молчание воцарилось во всех углах, но кашель усилился, а лица вытянулись еще сильнее. Отогревая замерзшие пальцы у печки, доктор обводил больных проницательным, испытующим взглядом, от которого пьяницам и бездомным становилось не по себе. Затем врач приступил к осмотру; его сопровождал служитель, который по его указанию раздавал направления в больницы. Как радовались несчастные люди, когда им объявляли, что их будут лечить! Как убивались те, кому говорили, что они не так уж опасно больны! Как они умоляли врача! Врач осматривал больных бегло и был даже резковат, потому что людей набилось много, и все эти горемыки обстоятельно рассказывали о своих хворостях, попутно припоминая различные истории и случаи, не идущие к делу. Трудно даже вообразить, до какой степени невежественны, наивны и забиты бедняки. Они так запуганы, что боятся даже назвать свою фамилию, сообщить адрес, и от робости болтают невесть что.

— А что с вами, сударыня? — спрашивает доктор у женщины, к которой жмется мальчик лет двенадцати.

— Со мной-то ничего, господин доктор, да вот мальчонка хворает.

— А мальчик на что жалуется? Да ну же, поскорее.

— Он у меня не слышит… Это с ним стряслось… я вам сейчас все расскажу..

— Вот как! Не слышит?.. А на какое ухо?

— Особенно на оба, господин доктор.

— Как это? Не понимаю!

— Да, да, господин доктор… Эдуард! Встань, когда с тобой разговаривают… Ты глух на какое ухо?

Мать трясет сына за плечо, требуя, чтобы он встал.

Но сын тупо молчит.

— На какое ухо ты глух? — уже кричит мать и, поглядев на оторопевшего мальчика, прибавляет, повернувшись к доктору: — Вот видите, сударь! Я же вам сказала… особенно на оба.

Немного погодя доктор подошел к отечному рябому соседу Джека.

— На что жалуетесь?

— Да вот грудь, сударь… У меня здесь все горит.

— Ага! Значит, горит в груди… А водку, часом, не пьете?

— Даже не притрагиваюсь, господин доктор, — отвечает тот с притворным возмущением.

— Превосходно! К водке, стало быть, не притрагиваетесь. Ну, а вино употребляете?

— Да, пью, но меру знаю.

— Какая же ваша мера?.. Надо полагать, несколько литров?

— Ну, это смотря в какой день.

— Понимаю… Стало быть, в дни получки…

— Ну, в получку, сами знаете, как бывает… Подберется компания…

— Вот именно, в дни получки вы пьянствуете… Вы каменщик, платят вам раз в неделю, и вы, следовательно, четыре раза в месяц напиваетесь так, что на ногах не держитесь… Отлично. Высуньте язык!

Сколько ни отпирается пьянчужка, он вынужден под конец признаться в своей пагубной привычке, — он имеет дело с опытным человеком, который в этом разбирается не хуже следователя.

Когда очередь дошла до Джека, врач внимательно осмотрел его, спросил, сколько ему лет, давно ли хворает. Джек отвечал с усилием, в груди у него свистело. Пока он говорил, Белизер, стоя сзади, выразительно мигал глазами и горестно выпячивал свои толстые губы.

— Привстаньте, мой милый, — сказал доктор, прикладывая ухо к влажной рубашке больного, чтобы выслушать его. — Неужели вы пришли сюда пешком?

— Да.

— Как же вы добрались в таком состоянии?.. У вас, видно, сильная воля. Но больше я вам втого не разрешу. Вас доставят в больницу на носилках.

Повернувшись к служителю, который выписывал направления, врач распорядился:

— Больница Шарите… Палата святого Иоанна Богоугодного.

И, не сказав больше ни слова, продолжал свой обход.

На шумных парижских улицах можно наблюдать множество быстро сменяющих друг друга, мимолетных, беспорядочных видений. Но вряд ли есть среди них что-нибудь более тягостное, чем зрелище задернутых полосатым тиком носилок, которые мерно покачиваются в руках двух санитаров, идущих в затылок друг другу. Они напоминают одновременно походную кровать и саван. Под покровом неясно вырисовываются очертания тела больного, что вызывает у прохожих самые мрачные мысли. Женщины, завидев такие носилки, крестятся, как при встрече с покойником. Иногда носилки никто не сопровождает, и тогда только санитары проходят мимо расступающихся людей. Но гораздо чаще позади маячит женский силуэт: мать, дочь или сестра с заплаканными глазами идет за этим движущимся ложем, вдвойне страдая оттого, что к болезни близкого человека присоединяется унижение, знакомое всем беднякам. Так несли и Джека. В ушах у него звучали не только мерные шаги носильщиков, но и шаркающие шаги Белизера, который то и дело брал своего друга за руку, будто желая дать ему почувствовать, что не все его бросили. Беспрестанное покачивание утомило Джека, он был совершенно разбит, в голове плавал туман, он еле дождался, пока они, наконец, добрались до больницы Шарите; его внесли в палату св. Иоанна Богоугодного, расположенную на третьем этаже, в глубине заднего двора. Это была неприветливая комната, ее потолок подпирали чугунные столбы, окна палаты выходили частью в сумрачный двор, частью в сырой, расположенный на низком месте сад. Двадцать коек стояли впритык, по бокам большой печи виднелись два кресла. Обстановку палаты дополняли стол и широкий низкий буфет с мраморной доской.

Когда внесли Джека, несколько безмолвно игравших в домино, похожих на призраки людей в темных, широких, как плащи, халатах и в хлопчатых колпаках подняли головы, чтобы посмотреть на нового больного. Другие, гревшиеся у печки, посторонились, чтобы пропустить носилки. В этой большой палате был только один светлый угол — маленькое застекленное помещение, где сидела сестра-монахиня, а перед нею высился небольшой престол во имя пресвятой девы, красиво и со вкусом убранный: на кружевном покрове лежали искусственные цветы, в подсвечниках горели свечи белого воска, гипсовая мадонна простирала руки, и длинные развевающиеся рукава ее одеяния напоминали крылья. Монахиня подошла к Джеку и высоким, невыразительным голосом, звук которого приглушало монашеское покрывало на голове, переходившее в нагрудник, сказала:

— Ах, бедняжка, как он плохо выглядит!.. Надо его поскорей уложить… Вот только для него пока нет койки, но вон та, последняя, скоро освободится. Тот больной недолго протянет. А пока что мы для новичка носилки поставим.

Она называла носилками складную кровать. Санитар установил ее возле койки, которая должна была вскоре освободиться, — оттуда доносились глухие стоны, тяжелые вздохи, и от них становилось особенно жутко потому, что окружающие не обращали на это внимания. Лежавший там человек умирал. Но Джеку самому было так худо, он был так поглощен своими печальными думами, что даже не замечал зловещего соседства. Он с трудом расслышал, что Белизер прощается с ним и обещает непременно прийти на следующий день, потом до него долетел стук котелков и тарелок: больным раздавали суп, — а немного позднее он различил негромкие голоса возле своего ложа, — речь шла о каком-то «одиннадцатом-бис», который был опасно болен. Это его самого так именовали! Отныне он был уже не Джек, а больной «одиннадцать-бис» из палаты св. Иоанна Богоугодного. Сон все не приходил к Джеку, но страшная усталость сковала его будто оцепеневшее тело. И вдруг спокойный и ясный женский голос вырвал его из полузабытья:

— На молитву, господа!

Джек смутно различал возле престола темную женскую фигуру — монахиня в грубом шерстяном одеянии стояла на коленях. Она слегка нараспев, не останавливаясь и не переводя дыхания, привычно и быстро читала молитву — Джек тщетно пытался что-нибудь разобрать. И все же последние слова ясно донеслись до его ушей:

— Помоги, о господи, друзьям моим, и врагам, и заточенным в узилище, и путешествующим, и недужным, и умирающим…

Джек, наконец, забылся лихорадочным и тревожным сном, но и во сне он слышал предсмертные хрипы на соседней койке; перед ним мелькали узники, потрясавшие цепями, он видел путников, бредущих по дороге, которой не было конца.