Джен
Шрифт:
О чем она молится там, в храме, где звучат томительно-протяжные плачи раввинов? Ходит ли она в синагогу, отдавая дань традиции? Для того ли, чтобы соседи не тыкали в нее пальцем, обвиняя в нечестивости? Чтобы встречаться там с преподавателями еврейской школы, где учились ее дети? Чтобы не терять нужные связи? Быть в толпе?
Что я знал о ее личной жизни, о ее семье? Как-то раз она рассказала мне о своей бабушке, которая чудом выжила в концлагере в Дахау, работая санитаркой в тифозном бараке. В преклонные годы бабушка заболела Альцгеймером, и родственники сдали ее в
Отец Джен, пока не вышел на пенсию, занимал какую-то административную должность в иешиве, мать была домохозяйкой. Еще у нее была старшая сестра Сара. По напряжению в голосе, с каким Джен разговаривала с Сарой по телефону, можно было догадаться, что отношения между сестрами не самые задушевные.
Мне был известен эпизод из ее неудавшейся попытки стать балериной. Неисполненная партия Одетты-Лебедя. Конфликт из-за этого с семьей. Наверняка она испытывала комплекс неполноценности – чувство гадкого утенка, так и не ставшего прекрасным лебедем.
Непонятно, почему Джен остановилась на такой низкой служебной ступеньке, почему не пошла дальше по карьерной лестнице. Ведь могла бы стать и замдиректора клиники. Знаний и медицинского опыта для этого у нее предостаточно. Соблазнилась спокойной жизнью? Прогулки по бутикам, покупку модных тряпок, спа-салоны – всю эту мишуру предпочла карьере?
Либо занималась семьей, детьми, не хватало времени на что-то еще. И так пошло-поехало. А когда стала любовницей Шварца, то и вовсе пропала необходимость напрягаться.
А детишки выросли. Старшая дочь уже улетела из дома; сын – через несколько лет – тоже улетит. Останется Джен одна, в пустом гнезде. Только сапоги-чулки. И старик Шварц.
Помню, в институте одна преподавательница, когда мы обсуждали тему «Кризис возраста у мужчин и женщин» и коснулись так называемого «синдрома пустого гнезда», делилась своими ощущениями, когда ее дети выросли и покинули дом. «Пропали запахи! В квартире пропали запахи моих детей! – говорила она. – Я ходила по квартире и все внюхивалась. Но дом стал пустым и чужим – он не пах детьми!»
Я представил себе Джен в роли «нюхательницы». Дети разлетаются, и, наверное, пройдут годы, прежде чем они почувствуют острую тоску по оставленному дому и матери в нем…
Плачь, Джен! Плачь! Вся твоя личная жизнь – и с бывшим мужем, и со Шварцем – это сделки, бизнес-контракты! Но пусть только Бог судит тебя за твою связь со стареющим мужчиной, у которого есть семья. Пусть только грозное пение раввина, обращенное к Всевышнему, пробуждает в твоей душе сожаление…
Но мне ли, тайно преследующему тебя, осуждать твою жизнь? Я ведь тоже был женат. И, кстати говоря, изменял жене. А вот гляжу, гляжу с тоской, как ты сейчас выходишь из дверей синагоги, где умолкли молитвенные песнопения, где Богу было отдано Богово.
Ты – в черном велюровом пальто и полусапожках. Поправляешь шапочку, перекидываясь словами с какой-то женщиной. Наверное, смеешься. Но твой смех до меня
Ты киваешь головой – быть может, тебя сейчас приглашают в гости на какой-то еврейский праздник. Будете пить кошерное вино и есть кошерные булки. Обсуждать свои дела: чье-то обрезание, или чью-то хупу в дорогом ресторане, или безобразия, которые творятся в благотворительной организации, помогающей жертвам Холокоста.
Между нами – пропасти, которые не преодолеть никакому «Боингу».
Прощай, Джен!..
Она отходит в сторону, останавливается у самого бордюра, достает мобильник. Наверное, как и в прошлую субботу, вызывает такси.
Ждет, переминаясь с ноги на ногу. Слегка передергивает плечами. Зябко. Ноябрьский ветер. Тянет сыростью от черной земли и мокрого асфальта.
Туп-туп. Туп-туп. Каблучки сапог. И… вдруг падает с нее черное пальто, подхватывает его сильным ветром и уносит куда-то – за здание синагоги, за дорогу, за кусты. И сапоги улетают следом. И юбка длинная, и блузка – всё, всё улетает, разрываясь на ветру в клочья!
И… пам-пам-па – плывет белоснежная Джен в балетной пачке. Пам-пам-па… Руки ее трепещут, словно стряхивая с перьев капли воды, грудь волнуется, шея изящно выгнута.
Тихо, сумрачно на ночном озере. Тоскует Лебедь. Плачет ее заколдованная душа. Луна льет с неба свет, тонущий в озерной пучине.
И колдун Шварц бегает вокруг Лебедя, хохочет злобно. Кар-кар!..
Где же принц, юный влюбленный принц, который запустит стрелу и поразит черного Ворона?..
– Ж-ж-ж, – подъехало и остановилось такси.
Джен открывает заднюю дверцу машины. Перед тем как сесть в нее, вдруг оглядывается. Бросает тревожный взгляд в мою сторону…
Глава 8
Дни напролет Френсис пропадал в студии Джеймса: учился звукозаписи, убирал там, пылесосил, относил почту. А в свободное время, когда зал был пуст (записывали порой и до полуночи, и до двух ночи), играл на пианино. Словом, парень оказался в правильное время в правильном месте.
Порой он делился со мной планами на ближайшее будущее: создать панк-группу под названием Crazy Brothers («Сумасшедшие братья»), записать первый концерт и снять видеоклип.
Да, иногда он замыкался, уходил в себя, как улитка в ракушку. Зато в периоды подъема был неотразим: говорил свободно, порой даже дерзко, жестикулировал раскованно, мимика раскрепощалась, в движениях появлялась пластика.
Глядя на него, я злился на Джен за то, что она так легко записала его в шизоиды и на этом успокоилась. Ох уж эти психотерапевты: поставят на лоб клеймо «шизоид» или «хронически суицидный» – и готово!
А Френсис – артист, настоящий артист! Артист без сцены, без съемочной площадки, без концертов задыхается, как рыба, выброшенная на песок. Артисту нельзя долго оставаться вне искусства, не заниматься тем, к чему он призван и для чего сотворен Богом. Да, все настоящие артисты, музыканты, художники неадекватны. Но ведь на то и талант, чтобы быть особенным, уникальным.