Джейн Эйр (другой перевод)
Шрифт:
– Докажите, – отозвалась я.
– И докажу, несколькими словами! Вам холодно оттого, что вы одиноки, – ваш огонь не соприкасается с другим огнем. Вы больны оттого, что самые высокие и сладостные чувства, дарованные человеку, не знакомы вам. И вы недогадливы оттого, что предпочитаете страдать, но не хотите поманить счастье к себе, да и сами шагу не сделаете ему навстречу.
Она снова сунула в рот коротенькую черную трубку и энергично затянулась.
– Вы можете это сказать каждой девушке, которая живет одна в богатом доме и зависима.
– Сказать-то я могу каждой,
– Если ее судьба сложилась так же, как моя, – да.
– Если она сложилась так же… но найдите мне еще кого-нибудь, кто очутился бы в вашем положении.
– Нетрудно найти тысячи.
– Ни одной. Ваше положение особое, вы близки к счастью, вам стоит только протянуть руку. Все условия в отдельности налицо, достаточно одного движения, и они соединятся. Судьба разъединила их, но дайте только им сблизиться, и вы узнаете блаженство.
– Я не понимаю ребусов, я в жизни не отгадала ни одной загадки.
– Если вы хотите, чтобы я высказалась яснее, покажите мне вашу ладонь.
– И положить на нее серебро, вероятно?
– Без сомнения.
Я дала старухе шиллинг. Она сунула его в старый носок, который вытащила из кармана, и, завязав его узлом, приказала мне протянуть руку. Я сделала это. Она наклонилась к моей ладони и принялась рассматривать, не касаясь ее.
– Все здесь слишком тонко, – сказала она. – Я не могу гадать по такой руке, на ней почти нет линий. Да и потом – что такое ладонь? Не на ней написана судьба.
– Я согласна с вами, – сказала я.
– Нет, – продолжала она. – Она написана в чертах лица: на лбу, вокруг глаз, в самих глазах, в линиях рта. Станьте на колени, поднимите голову.
– Ага, это уже ближе к делу, – сказала я, исполняя ее приказ. – Скоро я начну вам верить.
Я опустилась на колени в двух шагах от нее. Она помешала угли в камине, вспыхнула багряная струйка огня, но ее лицо оказалось еще в большей тени, мое же было ярко освещено.
– Хотела бы я знать, с какими чувствами вы пришли ко мне сегодня? – сказала она, поглядев на меня некоторое время. – Хотела бы я знать, какие мысли бродят у вас в голове в те часы, когда вы сидите в гостиной, а все эти знатные господа мелькают мимо вас, как тени в волшебном фонаре? Между вами и ими так же мало сочувствия и понимания, как если бы они действительно были бесплотными тенями человеческих существ.
– Я часто чувствую усталость, иногда мне хочется спать, но редко бывает грустно.
– Значит, у вас есть какая-то тайная надежда, которая поддерживает вас и утешает, нашептывая о будущем?
– Нет! Самое большее, о чем я мечтаю, – это скопить денег и со временем открыть школу в маленьком домике, где я буду полноправной хозяйкой.
– Этого слишком мало, чтобы поддерживать бодрость духа. Вы любите сидеть на подоконнике… видите, я знаю ваши привычки.
– Вы узнали их от слуг.
– Ах, как вы проницательны! Что ж, может быть, и от них. Говоря по правде, у меня здесь есть знакомая, миссис Пул.
Услышав это имя, я вскочила.
«Вот как, вы с ней знакомы! – пронеслось у меня в голове. – Ну, тогда тут все-таки не без черта!»
– Не пугайтесь, – продолжало
– Мне нравится наблюдать за всеми без различия.
– Но не выделяете ли вы кого-нибудь среди всех остальных – одного или, может быть, двух?
– Очень часто, когда жесты или взгляды какой-нибудь пары раскрывают мне целую повесть, мне интересно наблюдать за ними.
– А какую повесть вы слушаете охотнее всего?
– О, выбор у меня небогатый! Тема всегда одна и та же – ухаживание, а в перспективе обычная катастрофа – то есть брак.
– А вам нравится эта неизменная тема?
– Нет. Я не интересуюсь ею. Она меня не касается.
– Не касается? Если молодая дама, пышущая здоровьем, блещущая красотой и наделенная всеми благами происхождения и богатства, сидит и улыбается, глядя в глаза джентльмену, которого вы…
– Я… что?
– Которого вы знаете и которого, быть может, выделяете среди других…
– Я не знаю здешних джентльменов. Я и двух слов ни с кем из них не сказала; что же касается моего мнения о них, то одни – не столь молоды, но зато почтенны и достойны уважения, другие – молоды, элегантны, красивы и жизнерадостны. Но, разумеется, каждый из них вправе получать улыбки от той, от кого ему хочется, – мне и в голову не приходит, что это может иметь какое-то отношение ко мне.
– Вы не знаете этих джентльменов? Вы ни с одним из них не сказали двух слов? Неужели и с хозяином дома тоже?
– Он уехал.
– Глубокомысленное замечание! Ловкая увертка! Он уехал в Милкот сегодня утром и вернется вечером или завтра утром. Неужели это обстоятельство заставляет вас исключить его из списка ваших знакомых? Зачеркнуть, как будто он не существует?
– Нет. Но я не могу себе представить, какое отношение мистер Рочестер имеет к этому разговору.
– Я говорила о дамах, которые улыбаются, глядя в глаза джентльменам. А за последнее время столько улыбок было послано мистеру Рочестеру, что его взоры наполнились ими, как два блюдечка. Разве вы не замечали этого?
– Мистер Рочестер вправе пользоваться вниманием своих гостей.
– Никто не говорит о правах, но разве вы не замечали, что из всех здешних разговоров о браках наиболее оживленные и упорные толки касаются мистера Рочестера?
– Жадность слушателя опережает речь рассказчика, – я сказала это скорей самой себе, чем цыганке; ее странные вопросы, голос, манеры словно окутывали меня каким-то сном. Одно за другим срывались с ее губ совершенно неожиданные заявления, и в конце концов мне показалось, что я опутана целой сетью мистификаций. Я только дивилась: что это за незримый дух в течение стольких дней наблюдал за работой моего сердца и знал каждое его биение?