Джим Хокинс и проклятие Острова Сокровищ

Брайан Фрэнсис

Когда я вынырнул, я был в трех футах от плота, который затем швырнуло назад ко мне, но с большей силой, чем точностью. И хотя его возвращение все же дало мне возможность на него вскарабкаться, он сильно ударил меня в грудь. Я пробрался на середину плота и был благодарен, что могу растянуться на досках ничком в надежде, что волны не сбросят меня с этого моего коня.

Несколько минут я лежал так, пытаясь оценить свое состояние. Ни одна из моих ран не была смертельной; некоторые – я был уверен в этом – станут причиной для беспокойства. (Одна из них причиняет мне боль до сих пор, особенно когда наступают холода).

Мое психологическое состояние было тяжелее, чем физическое. Я попал в необычайно

серьезную переделку, окончившуюся неудачей; мои товарищи оказались в ужасающих обстоятельствах; а теперь меня уносило волнами в открытое море в неизвестном направлении; я же никак не мог воздействовать на ситуацию, в которой очутился. Мне кажется, это не будет не по-мужски, если я признаюсь, что, когда я соизмерил сложившуюся ситуацию и тяжесть собственного провала, я разрыдался.

От горя я погрузился в какой-то ступор. Я лежал без движения – как долго, не могу сказать и сегодня. Возможно, даже несколько часов. Солнце, казалось, пылало прямо мне в спину, а море стало странно спокойным.

Со временем плот стал понемногу погружаться, и теперь плыл дюйма на три под поверхностью воды. То и дело меня обдавало волной, и каждый раз соленая вода находила путь в какую-нибудь из ран. Одна из них – на бедре – все еще обильно кровоточила. В ступоре я стащил с себя рубаху, чтобы перевязать рану, и оставил солнцу жечь мою обнаженную спину и плечи. Позже мне пришлось горько пожалеть об этом.

Спустилась ночь, а меня все несло по воле волн, все дальше от Острова Сокровищ и все дальше от «Испаньолы». Судя по солнцу, я плыл в более или менее южном направлении. Я чувствовал себя все более и более изможденным. Не могу сказать, насколько я сохранил способность чувствовать, но помню, что стало холодно. Это не могло быть неожиданностью: мы все – доктор Ливси и остальные, а позже дядюшка Амброуз и капитан Рид – отмечали контраст между дневной и ночной температурой в этих морях. Но меня это тогда очень удивило. Кроме того, кожа у меня была сильно обожжена солнцем. Меня так трясло в ту ночь, что я пожалел, что не умер.

Новый день принес с собой ту же безжалостную рутину. Жаркие, неумолимые лучи сжигали меня дотла, а после этого меня замораживал холод. Губы у меня распухли, язык выпячивался из-за зубов. Я пытался облегчить положение, ложась то на живот, то на спину или на бок. Никакого облегчения это не приносило. Жажда так ужасно подействовала на меня, что я совершил величайшую ошибку всех потерпевших кораблекрушение: попробовал океанскую воду. Ее резкий вкус вызвал у меня отвращение, а через несколько минут ее проклятая соленость начала свое мучительное действие, и мое состояние резко ухудшилось.

21. Все-таки безопасность

Любопытно, что какие-то состояния, которые мы обычно считаем тяжкими, а иногда и позорными, порой служат к нашему спасению. Здесь я имею в виду то, что мы называем «помешательством». Именно такое состояние, как я полагаю, и овладело мною на том плоту. Ни пищи, ни воды, ни горизонта; вероятно, помешательство было даровано нам Всемогущим, чтобы спасать человека до тех пор, пока не вернется к нему новая надежда. Последнее действие, какое я совершил, насколько я могу судить, было разумным и пришло ко мне из воспоминаний о другом печальном событии, когда казалось, что все пропало. Точно так, как когда-то Израэль Хендс пригвоздил меня к мачте «Испаньолы» кинжалом, пробив кожу на плече, я пригвоздил себя к доскам плота за ткань саржевых брюк широким ножом Тейта, вытащив его из щели между досками, где он застрял.

Таким образом, потеряй я сознание от боли, голода, жажды и гнетущих обстоятельств, я мог хотя бы держаться на поверхности волн.

Из того времени – а я, видимо, пробыл на плоту дней шесть-семь –

мне запомнились волны. Запомнилось ощущение обожженной кожи, больно стянутой на плечах, горящих губ, языка, которым невозможно было пошевелить. Запомнились затекшие члены и страшная боль от жгуче-соленых волн, словно специально сыплющих соль мне на раны. Порой мне мерещилось, что чудовища плывут рядом с плотом, стремясь сбросить меня в воду, а порой виделись огромные хлопающие крыльями птицы, спускавшиеся как можно ниже, чтобы заклевать меня и унести с собой, словно падаль. Мне слышались шумы, похожие на музыку: разумеется, это могли быть только крики птиц, что же еще? Или, может быть, песнь глубин?

Если говорить о боли, дольше всего в моей памяти жило ощущение жжения, ведь морская вода плескала мне в глаза, проникала в раны: тогда казалось, что имя этим ранам – легион. Еще мне казалось, что я не могу двинуть ногой, не только той, что была пригвождена к доскам плота, но и той, что была ранена; и каждый раз, когда плот накренялся на океанских волнах или резко поворачивался, я вновь и вновь ощущал ужасную боль всюду, где была повреждена плоть.

И конечно – голод, постоянно возвращавшийся, точно волны. Казалось, даже кости мои стали полыми, и мне начали представляться блюда английской кухни: ростбиф и седло барашка, и сбитые сливки с вином – все, что так любила подавать к столу моя матушка. Эти картины громоздились в моей голове, пищеварительные соки стремились заполнить рот, но он оставался сухим, ибо эти соки, как и соки моего мозга, как моя кровь, почти перестали течь.

Но надо всем этим царило ощущение, что я плыву. Я не имею в виду ощущение, что я плыву по океанским волнам: такое успокоение тоже приходило ко мне, но редко. Более частым было чувство, что я плыву где-то над собственным телом, гляжу вниз и вижу себя в беде. Так я лежал, растянувшись на грубых досках, к которым сам себя пригвоздил; лежал, раскинув руки на маленьком плоту, до каждого угла которого мог легко дотянуться. И то и дело меня швыряло вверх и вниз волнами – и огромными, и ничтожно малыми.

Чтобы увидеть эту картину, нужно представить себе молодого – едва за двадцать лет – человека, распростертого, словно жертва, под жгучими лучами солнца, чье тело испещрено ссадинами и ожогами, разъедаемыми соленой водой, и глубокими ранами, кожа вокруг которых местами почернела, а местами побелела – там, где море смыло засохшую кровь.

В таком состоянии я плыл, не приближаясь ни к каким иным берегам, кроме как к морскому брегу моего Создателя, когда однажды, ранним утром, в то время как холодный ветер бился за власть с солнечным зноем, какой-то предмет замаячил передо мной, меня схватили человеческие руки, и я смутно расслышал голоса, задающие мне вопросы. Потом мне сказали, что я на них не ответил – не мог.

Следующее мое воспоминание тоже связано с осязанием: оно о прикосновении – прохладно-чистом прикосновении жесткой, но приличной ткани и грубого дерева. Мне приходилось терпеть, пока восстановится способность видеть: я не мог открыть глаза, они были слишком сильно повреждены морской водой – веки так обметало, что они не открывались, словно специально, чтобы сохранить мне зрение.

Позже мне сказали и о том, что мелкие морские твари набились мне в уши и отыскали путь к ранам. Однако, что касается ран, они оказались защищены соленой морской водой, постоянно их очищавшей, так что удалось избежать более значительного вреда. Что же до ушей, частое промывание их чистой водой на протяжении нескольких дней постепенно вернуло мне мой прекрасный слух. Мальчишкой я любил подносить к ушам морские раковины, желая услышать рев океана. Теперь же я не могу играть в эту славную игру: сама мысль о ней заставляет меня содрогнуться.