Джим Хокинс и проклятие Острова Сокровищ
Шрифт:
По ощущению чьего-то прикосновения и по смутно доносившимся голосам я понял, что, должно быть, поднят на борт корабля, а не попал на землю. Я не ощущал вкуса, не чувствовал запаха: мои ноздри почти закрылись, поврежденные соленой водой. Больше всего мне помогало чувство осязания. Я оказался способен двигать своими членами и таким образом ощупывать то, что меня окружало. Уже за это одно я испытывал чувство благодарности. Любое резкое движение вызывало страшную боль, например, когда меня рвало и я – как мне сказали – пинту за пинтой выплескивал из себя рассол.
Я снова впал в бессознательное состояние, но на этот
Никто не задавал мне вопросов, однако люди, которые за мной ухаживали, болтали рядом со мной вполне дружелюбно, как болтают посетители в пивной. Они были грубы, но – и это довершило чудо – они были англичане! Поскольку я не мог говорить, не мог ни о чем их спрашивать, а они не знали ничего обо мне, они предполагали, что я испанец либо француз; цвет моей кожи был таким темным, что они даже думали, не португалец ли я. Впрочем, говорили они, это, может быть, солнце так опалило мне кожу.
Не могли они определить и мой возраст; из их разговоров, всегда смутно мне слышных, до моего сознания стало доходить, в каком ужасном я нахожусь состоянии. Короче говоря, для них я был человеческим существом мужского пола, обнаруженным на плоту далеко в океане, человеком, национальность которого невозможно определить и которому невероятно повезло, что он вообще остался в живых. Это они повторяли очень часто.
Получив такие сведения, я начал выздоравливать: я твердо верю, что осведомленность приносит результаты.
Мало-помалу мои силы восстанавливались. Опухший язык понемногу обретал прежние размеры, а раны с каждым днем причиняли чуть меньше боли благодаря каким-то снадобьям, которые к ним прикладывали. Вид и характер моих повреждений заставил моих спасителей предполагать, что я мог быть пиратом, попавшим в немилость у банды, или бунтовщиком. Но, судя по одежде – той, что на мне еще оставалась, – они заключили, что она слишком хорошего происхождения, чтобы соответствовать таким предположениям.
Ясно было, что я нахожусь в кубрике, среди матросов английского судна. Их шутки строились на выражениях, которые были мне знакомы; они говорили о короле и о своих родных местах. О своем капитане они говорили – да и думали – мало. Я так и не узнал его имени, а из их пренебрежительных разговоров смог понять, что он был всего лишь наемным профессионалом, чья лицензия позволяла брать фрахты по чартеру.
Я, кроме того, расслышал название порта, в который они направлялись и где надеялись меня оставить. Там они должны были пополнить запасы провианта, подремонтироваться (их корабль задел риф) и обновить паруса, потому что они попали в сильный шторм; короче говоря, пережили обычные трудности дальнего плавания. Название порта мне показалось знакомым, но боюсь, в голове моей царил бы такой же туман, даже если бы они говорили о Плимуте. И снова пришел благодатный сон и увлек меня за собой.
Однажды, когда мне показалось, что я скоро смогу открыть глаза (некоторое
– Он что-нибудь сказал?
– Ни слова, сэр. Только пробовал. Язык у него больно распухлый, сэр. Принимает только такую пищу, какая льется.
– Он француз?
– Мы так думаем, сэр. Боюсь, не по чему определить было. Ничего в карманах, сэр, да и по правде-то никаких карманов и нету. Почти что и одежды-то на нем не осталось, сэр.
– Да-а-а.
Моя матушка – женщина, которая никогда не спешит с комплиментами, – всегда поражается остроте моего слуха. Она говорила соседям, что я могу расслышать, как птица садится на поле. Благодаря этому слуху я узнаю голоса. А этот голос я знал слишком хорошо, хотя мне пришлось слышать его лишь один раз. Это был голос секретаря Молтби; я слышал его за стенами «Адмирала Бенбоу», когда эти двое проводили заседание военно-полевого суда. Молтби – хозяин этого брига во всех смыслах, кроме кораблевождения.
Как же мне повезло с моими повреждениями! Будь они не столь серьезными, моим спасителям стало бы известно, кто я, прежде чем я понял бы, что попал на борт корабля Молтби.
Корабль Молтби! Черный бриг! Раны у меня заболели снова.
– Сообщите мне, когда он достаточно поправится, чтобы с ним можно было говорить.
– Есть, сэр.
– Теперь о другом. Что там Распен? Сэр Томас спрашивает о его настроении.
– Поспокойнее, сэр. И думаю, еще больше успокаивается.
– А мальчишка?
– Все плох, сэр. Это было… Это было слишком сурово, сэр.
– Да, я знаю. – И тонкий голос удалился.
Матрос, который больше всех мною занимался, который уже давно стал заговаривать со мной, хотя не мог ожидать ответа, повернулся ко мне и сказал:
– У нас тут неприятность на борту вышла. У нас на борту один странный парень есть, с огромным горбом на спине. Имя ему – Авель Рас-пен. Он решил, что юнга над ним смеется, так он возьми да отхлестай мальчишку линем. Чуть не до смерти. Ну, а тебе-то как раз повезло. Это ведь койка Распена, где ты лежишь.
О Господи Боже мой! Я сплю на койке горбуна! Так его зовут Авель Распен? Его следовало бы назвать Каином. Что же еще швырнет судьба мне в лицо? Душа моя издала усталый вздох. Не говоря уже о совершенно непредставимой случайности моего спасения из вод морских сэром Томасом Молтби и его бандой, еще и это?! Что же мне теперь думать?
Когда бриг Молтби подошел и встал рядом с «Испаньолой», меня утешала мысль, что сам Молтби меня никогда не видел. Но из моей памяти ускользнуло, что мы с горбуном однажды встретились на дороге. Правда, он не знал, что я – хозяин гостиницы, осаду которой впоследствии он предпринял вместе со своими сообщниками. Но если он меня увидит, он узнает меня по той краткой встрече. Я лежал на койке совершенно подавленный, но мне хватило здравого смысла на то, чтобы сначала отдохнуть, а потом уже поразмыслить над тем, как вернуться к активным действиям.