Джинн с бутылкой
Шрифт:
– Ой, как красиво, - девушка разбросала последние крошки, частью просыпав их на сидящего собеседника.
– А заглянуть туда можно?
– Нельзя, - загрустил Щеглов.
– Все дело в падении скорости света.
– В падении скорости конца света!
– брякнул проходящий мимо седой старик в разодранном на груди свитере, достал из-за пазухи начатую буханку и продолжил массовое осчастливливание чаек.
– Вот!
– ткнул пальцем в старика Щеглов.
– Вот еще один знаток! Вот там, - палец ткнул в сторону дома, - сидит один
Писатель решительно встал и пошел в открытое море, жаль нечем было дать гудок. Девушка что-то испуганно воскликнула, нервная чайка от волнения нагадила в набегавшую волну. Щеглов умылся и повернулся лицом к берегу. Бьющая в спину вода помогала стоять ровно, океан он... Он понимает.
– Что он там понаписал! Ну что! Думает, если стиль поправить и людей раскрасить, эта хрень в книгу превратится? Так он думает? Нет, ничем я ему не помогу, потому что людей не раскрашивать надо, а знать! Да!
– Вода холодная, - сказала девушка.
– Дура! Сама холодная! И я этих людей знаю! Он вот про юнгу ливлэндского не пишет, Томаса Хаксли, так? Потому что он его не знает, а я, я - знаю! Ему было всего пятнадцать лет, он убежал в космос за впечатлениями. Не было ни одного шанса, что ему удастся остаться на флоте, Тома должны были выкинуть к чертям сразу по обнаружении, но началась осада Нью-Хаарлема. Мирное население планет системы гибло миллионами под нашими бомбами и его просто пожалели.
В экипаже крейсера пацана постоянно избивали - так уж вышло, сперва пожалели, потом решили, что он всем должен. Том был единственным чернокожим на корабле, это тоже доставило ему хлопот. Но мальчик продолжал рисовать. Я не сказал? Он был художником. Редчайший талант медитативного моментального рисунка.
– Какого?
– переспросила ошеломленная девушка.
– Моментального медитативного. Он был гением, этот пацан, и знал это.
– В списках "Салливана" не было никакого Хаксли, - подал голос старик, демонстративно не оборачиваясь.
– Теперь есть, - Щеглов совершенно успокоился и даже замерз. Он выбрался на сушу и стащил мокрую рубашку.
– Я же его знаю, и вы теперь немного знаете. Том Хаксли, мальчик из хорошей семьи, гениальный художник, юнга с "Салливана".
Ливлэндцам удалось усыпить внимание торпедоносцев и неожиданным залпом уничтожить два кораблика. Борзыгин засек все огневые точки и отдал приказ швартоваться вдоль всего корпуса, что и было выполнено. Абордажные группы вышли наружу в жестких скафандрах с резаками и очень скоро илирийцы проникли на крейсер. Тут и начался настоящий бой.
Численное превосходство оборонявшихся - команда крейсера составляла около шестидесяти человек даже после всех потерь - не сыграло никакой роли, различна была подготовка бойцов. Регулярно отрабатывавшие нештатные ситуации в жестких скафандрах, сытые, целые дни проводящие в тирах илирийцы словно псы разрывали противника, состоявшего из людей практически штатских, привыкших к искусственной гравитации и спокойной жизни на большом корабле, к тому же измотанных до предела. Как ни подбадривал людей командор Коэн, надеясь на их способность к самопожертвованию, но контроль на судном неумолимо переходил к врагам. Все неповрежденные при прорыве коммуникации через четверть часа были нарушены и старику ничего не оставалось, как самому схватиться за бластер и нырнуть в темноту коридоров. Он не мог даже взорвать крейсер - это следовало сделать сразу... Но не с таким же грузом!
Команда лейтенанта Петровского в какой-то момент оказалась в затруднительном положении: ливлэндцы закрыли за их спиной переборки и впустили в отсек атмосферу. Сбросив скафандры, звездолетчики попробовали одолеть торпедоносцев за счет большей подвижности и ориентации в темноте родных коридоров. Перестрелка продолжалась почти десять минут - огромный срок!
– но успеха оборонявшимся не принесла: Петровский отсиделся в круговой обороне, потеряв двух людей, а в легких бластерах нападавших кончилась энергия.
– Все!
– крикнул лейтенант, встав во весь рост возле входа в последнее прибежище блокированных ливлэндцев.
– Все! Я бы предложил сволочам сдаться, да они угробили Шевчука! Кончайте их!
– Я что, фашист?
– посветил фонарем в отсек Гладышев.
– Они безоружные. Может, дыру в обшивке пробить, да и дело с концом?
– Я фашист, - сообщил, появляясь из темноты Лыков.
– Мне половину задницы снесло, так вот чтобы мне в санчасти не так больно было...
Он сверкал бластером в темноту около полуминуты, потом некоторое время светил туда, как бы запоминая картинку, наконец стащил шлем и побрел по коридору.
– Тошно, тьфу...
– Тошнись быстрее и вперед! Застряли тут, а другие может Танталово сало нашли уже!
– Петровский повел людей дальше.
Джозеф МакКинли, канонир третьей батареи северного борта, среди обидчиков Тома занимал едва ли не первое место, но когда Лыков расстреливал ливлэндцев, вечный придира вдруг повалил юнгу на пол и накрыл собой. Шаги илирийцев затихли вдали, Хаксли выбрался из-под груды тел. Первым чувством, которое он испытал, оказалось изумление: отчаянно нывшей кисти левой руки не удалось нащупать. А художник был левшой.
Хаксли вытянул правую руку из рукава бушлата, вывернув его наизнанку, оставшись в тельняшке, в темноте кое-как обмотал одеждой искалеченную конечность. Потом юнга попытался остановить кровотечение, но оно и без того оказалось вялым из-за ожога, а толстая ткань хорошо впитывала кровь. Бросил. Теперь неважно, ведь художник был левшой. Томас побрел, спотыкаясь о тела товарищей, к коридору. Покидая отсек, он сильно ударился головой о смятую притолоку, но не обратил на это внимания. Художник был левшой.