Джинн в плену Эхнатона
Шрифт:
— А мышку забыл?
— Но кроме мышки-то что?
— А-а, так ты молишь о пощаде? — Иблис присел на неудобный стул с выгнутой спинкой и ухмыльнулся. — Валяй, проси! А я посмеюсь. Чтобы перебить этот мерзкий мышиный вкус.
— Ну правда, если честно, зачем вам нас съедать? — не отставал Джон.
— Тоже мне наставничек, этот ваш любимый дядя Нимрод! Плодит недоучек. Он, как видно, не рассказал вам самого главного. А именно: мы с вами — по разные стороны баррикад. И никаких других объяснений не требуется. Все равно что объяснять, почему мыши не ладят со змеями. Я заведую
— Но так не должно быть! — воскликнула Филиппа. — Это несправедливо.
Иблис искренне расхохотался:
— Какая трогательная наивность! Вечно эти мариды борются за справедливость. — Иблис вскочил и с премерзкую миной склонился над Джоном — так близко, что из его рта на мальчика пахнуло мышью. — Что же это за клан такой настырный? Лишь бы не дать остальным джинн развлечься по-настоящему. Но вы-то молодые! Вы должны понимать, какое это удовольствие — строить злые козни и приносить людям несчастья, и какое занудство — постоянно творить добро! Да и какой в этом добре прок?
Иблис нахмурился, а потом, заметив на лице Джона тень сомнения, настороженно замер.
— Так что? Выходит, Нимрод вам ничего не рассказывал? Похоже, что нет. Так вот, имейте в виду: все джинн, в сущности, одинаковы, особенно по молодости. Марид, Ифрит, Джань, Гуль. Все мы любим сыграть с кем-нибудь хорошую шутку. Убрать стульчик, когда на него садится толстая тетка. Бросить под ноги тупице-полицейскому банановую кожуру. Верно ведь, Джон? У нас с тобой много общего? Неужели тебе никогда не хотелось, чтобы лужа, которую переходит слепой, стала поглубже? Чтобы у жениха в кармане белого смокинга потекла шариковая ручка? А, признайся! Вижу — хотелось! — Ухмыльнувшись, Иблис встал.
— В юности, даже раньше, примерно в вашем возрасте, Нимрод обожал строить людям всякие пакости и каверзы. Так что он вовсе не всегда был примерным мальчиком. Но с годами, как у вас, маридов, это водится, стал добродетельным и напыщенным как индюк. Ишь, правдоискатели! Борцы за равновесие. Белиберда все это. Никакого равновесия нет и быть не может. Зла в мире всегда больше, чем добра, так что игра ваша проиграна заранее, господа. — Иблис снова заглянул Джону в глаза. — Я вижу, ты и сам так считаешь, мальчик?
— Нет, — твердо сказал Джон. — Я ненавижу вас и все, что вы тут проповедуете.
— Охо-хо! Какие мы принципиальные! — фыркнул Иблис. — Ты такой же высокопарный зануда, как и твой дядюшка. Впрочем, какая разница? Ифритцы и мариды ненавидели друг друга испокон веков. Ненавидят и по сей день. Я мог бы сказать «и будут ненавидеть», но беда в том, что дни вашего клана уже сочтены. Стоит мне завладеть пропавшими джинн Эхнатона и — ваша песенка спета.
Иблис принялся жонглировать пустой бутылкой из-под бренди.
— Впрочем, лично вас я, пожалуй, убивать не стану. Лучше посажу в бутылку и поставлю в холодильник. И сидеть вам там, пока не будете готовы служить мне и называть меня господином.
— Не ждите, этого не случится, — сказала Филиппа.
— Вы нам не господин, — поддакнул Джон.
— Смельчаки! Но — неучи.
— Ни за что! — отрезала Филиппа.
— Дело-то, конечно, не в законах. Просто, когда вы посидите в этой бутылочке год-другой, настроение у вас непременно поменяется. — Иблис мерно покачивал зажатую меж пальцев бутылку. — Вынужденное заточение и ничегонеделанье замечательно вправляют мозги и охлаждают самые горячие головы. Уж поверьте моему слову. На все будете готовы, на любое злодейское злодейство, лишь бы отсюда выбраться.
Он перевернул бутылку и, высунув зеленый язык, вытряхнул на него оставшиеся капли. Потом поставил бутылку на столик, между скарабеями госпожи Кёр де Лапен.
— Ну что, каковы ваши последние пожелания? Мольбы? Угрозы? Молчите? А жаль…
— Чтоб ты сдох! — сказал Джон.
Иблис рассмеялся:
— Лучше молись, чтобы я не сдох, молокосос. Сам посуди: если меня не станет, кто узнает, что ты отбываешь срок в бутылке под пробкой? Тебя постигнет судьба этого идиота, Ракшаса. Разовьется агорафобия. Можешь вообще с катушек слететь. Старина Ракшас просидел в грязной бутылке из-под молока пятьдесят лет. Только представьте, дети! Пятьдесят лет среди вони от прокисшего молока, тухлого сыра и, конечно, плесени. Немудрено свихнуться. Даже удивительно, что он при этом умудряется сносно функционировать в сообществе нормальных джинн. Так что, полагаю, вам будет о чем поразмыслить, сидя в бутылке из-под бренди.
Из-под ног близнецов вдруг повалил дым. Они сначала решили, что загорелся ковер, но постепенно дым окутал их полностью, да такой густой, что они не различали уже ни Иблиса, ни окружающей обстановки.
— Скажите спасибо, что я не накладываю двойного заклятия. И подыскал для вас достойный, просторный сосуд. А то ведь мог упечь в такое место, где вовсе не повернешься. В шариковую ручку, например. Или в полость для яда внутри моей трости. Так что не забудьте поблагодарить за комфорт.
Голос Иблиса шел откуда-то сверху, и дети вдруг почувствовали, что растворяются и сами тоже превращаются в дым. Несколько мгновений они словно уплывали, растекались, а потом стали снова собираться в единое целое. Сначала медленно, а потом все быстрее — по мере того, как дым затекал в бутылку, тягуче, равномерно и без остатка. Наконец каждая их частичка оказалась внутри, и где-то высоко, над головами, послышался звон: бутылку закрыли винтовой пробкой. И наступила тишина.
Тот же процесс теперь пошел в другом направлении: дым начал сгущаться, затвердевать, обретать человеческие очертания, а ощущение полета сменилось более привычным ощущением земного притяжения и резким, почти осязаемым давлением замкнутого пространства. Когда последний клок дыма превратился в их носки и сандалии, близнецы увидели, что находятся в огромной стеклянной комнате без окон и дверей. Мгновенно овладевший ими приступ клаустрофобии усугублялся висевшими в воздухе парами бренди, и окончательно прийти в себя и оценить ситуацию детям удалось очень не скоро.