Джинны пятой стихии

Лукин Евгений

Стена успешно строилась, становилась выше, толще. Крепче.

– Как ты изменилась!

Виталий смотрел на нее во все глаза. Он не пытался скрыть удивление. Забыл притвориться, растерявшись.

Она задержалась на работе, а этот глупый дуралей больше двух часов ждал на остановке. И неуклюже сделал вид, будто очутился здесь совсем случайно. Это на другом-то конце города от дома и работы!..

– Здравствуй, Виталий Федорович! Какими судьбами в наших краях?

– Ниночка!.. Здравствуй.

– Как живешь?

– Да так. – И он попытался пошутить: –

Спорадически и крайне нерегулярно.

– Опять наговариваешь?

А он все смотрел на нее и не пытался скрыть удивление.

– Как ты изменилась!

Маленький, уютный скверик неподалеку и их знакомая скамейка никуда за это время не делись.

– Виталий Федорович, будь другом, дай сигаретку… Спасибо. Ну, рассказывай. Сколько мы не виделись? Год, два?

– Да, почти полтора.

– Так как ты живешь?

– По-прежнему, Нинок, по-прежнему… Лучше – как ты?

Она решила взять легкий, чуть игривый, чуть ироничный тон и, посмеиваясь, принялась болтать что-то о работе, о сослуживцах. Потом, смягчив иронию, переключилась на Сережку, на его школьные проделки – у Виталия сын был еще маленький, но дочь в этом году тоже заканчивала седьмой класс… Но он не слушал, а она знала причину и искренне жалела его. Нет, правильно, что они расстались.

Она говорила и смотрела, как он не слушает. Курит, рассеянно глядя перед собой, а пальцы его нервно подрагивают. Она знала, что вот-вот он скажет то, ради чего ждал ее на остановке. Вот сейчас… нет, через минуту… или чуть позже. Или сегодня не скажет, но спустя несколько дней опять, словно бы невзначай, попадется на пути – и снова будет длиться эта сладкая пытка…

Нина по-доброму, по-хорошему жалела его – ведь не был же он ей совершенно безразличен. Ни тогда, ни сейчас – как ни странно… Даже тот самый синдром, при котором чувства в личности преобладают, перебарывая аналитическое мышление, не казался таким уж смешным в нем.

– Нина!

– Да? – Она прервалась на полуслове и, если бы могла, сжалась бы в комочек… Господи, что ему ответить? Что?

– Послушай, Нинок, – он говорил нарочито спокойно и даже как-то равнодушно. – Извини, я хотел спросить… Тебе не очень мешает в жизни, что я люблю тебя?

…Он проводил ее до остановки и, пока автобус трогался, не сводил с нее глаз, закуривая на ощупь.

Не достроившись, стена рухнула.

Первой реакцией была досада. Вот ведь как, не хватило выдержки. Элементарной силы воли! А казалось, стоит только захотеть…

Второй была простая мысль. Простая до ужаса. До того, что поначалу Нина лишь удивилась – как до сих пор она не приходила в голову?.. Только потом сама ее простота заставила Нину задохнуться в отчаянии, заставила понять – это еще один звонок. Может быть, один из последних.

Что значит – отгородиться ото всех?

И Нина упрямо заставила себя додумать до конца: это и есть прямой и явный признак изменения психики. Это и есть очередное и следующее проявление того, что называется – «сходить с ума».

Она повторила открывшуюся истину вполголоса, теперь на слух выверяя ее точность и правильность:

– Сам факт появления мысли о необходимости полного ухода от окружающей действительности является проявлением начала изменения психики…

Вот так, оказывается. Вот так, оказывается, сходят с ума.

Теперь уже не за горами. Теперь уже скоро. Недели или месяцы. Или – дни?.. Ничего не изменить. Ни-че-го.

«Но если ты осознаешь, что сходишь с ума, значит, пока ты нормальная?.. Или – уже нет?»

Виталий поджидал ее возле работы во вторник.

В среду же ее домой привезла машина «скорой помощи».

4

Был славный, тихий вечер. Ласковое море мягко зализывало берег в нескольких шагах перед ней. У самой кромки, на границе воды и суши, копошился в песке и россыпи мелких ракушек кто-то маленький и верткий, весь в реденькой золотистой шерстке. Волна повыше иногда настигала его, он пугливо взвизгивал и отскакивал, оглядываясь на Нину большими, почти круглыми глазами. И столько в его повадках и ужимках было милого, радостного, близкого и родного, что она чуть не плакала от щемящего умиления и ласковой нежности – хотя какую нежность могла испытывать Нина к этому забавному зверьку, похожему отдаленно на небольших бесхвостых лемуров из телевизионного «Клуба путешественников» с Юрием Сенкевичем…

Но таких снов-видений, приятных и добрых, несмотря на странность, она могла вспомнить очень и очень немного. Буквально единицы.

После них тоже охватывало оцепенение и оставалась слабость, зато не было дикого, почти животного страха, ощущения разбитости и выжатости лимона. Нина была готова мириться с ними, лишь бы не снились те, другие…

Да только кто из нас способен управлять нашими снами?

5

Нина подняла глаза. Ветви близкого клена не закрывали неба – глубокого, прозрачного, густо-фиолетового южного неба. От бетонной стены дома тянуло жарой, но воздух успел остыть, стал по-вечернему приятно прохладен.

– Вы знаете, – сказала она, – голова у меня не болит.

– Знаю. – Баринов стоял чуть позади, она чувствовала его внимательный взгляд. – Вы хотели поскорее поговорить со мной.

– Да.

Баринов помолчал, ожидая продолжения.

– Вы очень пристально следили за мной весь вечер.

– Не следил. Наблюдал.

– Все равно.

– Пусть так… Но я вас слушаю, Нина Васильевна.

– Что вы хотите услышать?

– Все, что вы хотите рассказать… Ведь вам есть что рассказать? Кстати, меня зовут Павел Филиппович.

– Да-да, спасибо!.. Я, знаете, действительно забыла, извините… Вы психиатр?

Глаза привыкали к густеющим сумеркам, и боковым зрением она могла различить темный силуэт на фоне сероватой стены, дорисовывая памятью строгий костюм, белоснежную, с туго накрахмаленными манжетами и воротничком, рубашку. А лицо его ускользало.

Баринов негромко рассмеялся – добродушно и не обидно.

– Смешные предрассудки… Стоит людям сказать, что кто-то работает с человеческим мозгом, так его с ходу обзывают психиатром.