Джон Баррингтон Каулз
Шрифт:
– Неужели? Что ж, простите великодушно.
– Извиняться тут вовсе не за что. Я-то уверена, что все мои родственнички, вместе взятые, и мизинца его не стоят. Он был офицером в Сорок первом полку и погиб на Персидской войне. Так что умер он, во всяком случае, вполне достойно.
– Вот о какой смерти можно мечтать!
– сверкнул глазами Каулз.
– Жаль, что я выбрал никому не нужные градусники и клизмы и не пошеШно стопам отца. Лучшая смерть - в бою.
– Бог с тобой, Джек, тебе еще очень далеко до смерти, - сказала она, нежно взяв его за руку.
Я положительно не мог в ней разобраться. Смесь мужской решительности и женской слабости да еще нечто совершенно свое, особое, какая-то загадка... Потому я и затруднился ответить, когда Каулз по дороге домой задал вполне естественный вопрос:
– Ну,
– Что она удивительно красива, - ответил я уклончиво.
– Разумеется!
– вспылил мой друг.
– Но это ты знал и прежде.
– Кроме того, она очень умна, - продолжил я.
Баррингтон Каулз промолчал, а потом внезапно спросил:
– А она не жестока? Тебе не показалось, что ее радует чужая боль?
– Ну, знаешь, об этом мне пока трудно судить.
Мы снова замолчали.
– Старая дура...
– пробормотал вдруг Каулз.
– Совсем из ума выжила.
– Ты о ком?
– спросил я.
– О тетке, конечно, о миссис Мертон или как там ее...
Я понял, что моя бесцветная бедняжка обращалась со своей просьбой и к нему, но о предмете разговора Каулз не обмолвился ни словом.
В тот вечер мой друг ушел спать прежде меня, а я долго еще сидел у камина, перебирая все увиденное и услышанное. Я чувствовал, что в девушке есть какая-то тайна, какое-то темное начало, ускользающее, непостижимое. Вспомнилась встреча Прескотта с невестой накануне свадьбы и трагическая развязка. В моих ушах зазвучал пьяный вопль бедняги Ривза: "Отчего она не призналась раньше?" И остальное, что он рассказывал, вспомнилось тоже. А потом всплыл боязливый шепот миссис Мертон, бормотанье Каулза и - наконец плетка над съежившейся, визжащей собачонкой.
В целом, все это складывалось в весьма неприятную картину, но в то же время обвинить девушку было не в чем. И по меньшей мере, бесполезно предостерегать друга, если толком не знаешь, от чего. Он с негодованием отвергнет любое обвинение в адрес невесты. Что же делать? Как разобраться в ее характере, как узнать о ее родне? В Эдинбурге они чужаки, прежде их тут никто не знал. Девушка - сирота, откуда приехала, неизвестно. И вдруг меня осенило. Среди отцовских друзей был некий полковник Джойс, который довольно долго прослужил в Индии, в штабе. Он наверняка знает офицеров, служивших там после Восстания. И я, придвинув лампу, незамедлительно принялся за письмо к полковнику. Внешность капитана Норткота я описал очень подробно - насколько позволил несовершенный дагерротип - и добавил, что служил он в Сорок первом полку и пал на Персидской войне. Об этом человеке меня интересовало все, совершенно все. Надписав конверт, я в тот же вечер отослал письмо и улегся спать с сознанием выполненного долга. Впрочем, события эти так меня растревожили, что я долго еще ворочался без сна.
Часть II
Ответ из Лестера, где проживал по выходе на пенсию полковник Джойс, пришел спустя два дня. Вот это письмо, передо мной, и я привожу его дословно.
"Дорогой Боб. Помню его прекрасно! Мы встречались в Калькутте и позже в Хайдерабаде. Занятный был человек, держался особняком, но солдат хороший отличился при Собраоне и, если мне не изменяет память, даже был ранен. В полку его не любили, считали чересчур хладнокровным, безжалостным, жестоким. Ходили слухи, будто он слуга дьявола или кто-то в этом роде, что у него дурной глаз и прочая, и прочая. Были у него, помнится, прелюбопытные идеи о силе человеческой воли, о воздействии мысли на материальные предметы.
Как твои успехи на поприще медицины? Не забывай, мой мальчик, что сын твоего отца может располагать мною всецело, буду рад служить тебе и впредь.
С неизменной любовью Эдвард Джойс.
Р.S. Кстати, Норткот вовсе не пал в бою. Уже после подписания мирного договора этот безумец пытался украсть огонь из храма солнцепоклонников и погиб при не вполне ясных обстоятельствах."
Я перечел это послание несколько раз, сначала - удовлетворенно, потом разочарованно. Информация интересная, но я ждал чего-то совсем иного. Норткота считали эксцентричным человеком, слугой дьявола, боялись его сглаза. Что ж, взгляд племянницы - холодный, стальной, недобро мерцающий вполне может навлечь любую беду, любое зло. Но мои ощущения ничего не доказывают. А нет ли в следующей фразе более глубокого смысла? "...идеи о силе человеческой воли, о воздействии мысли на материальные предметы". Когда-то и я читал подобный трактат об особых способностях некоторых людей, о воздействии на расстоянии. В ту пору, однако, я счел это попросту шарлатанством. Быть может, мисс Норткот тоже наделена выдающимися способностями такого рода? Эта идея укоренилась во мне крепко, а вскоре я получил явное подтверждение своей правоты.
Как раз в ту пору я наткнулся в газете на объявление: к нам едет доктор Мессинжер, известный медиум и гипнотизер - из тех, чье искусство не отрицают даже знатоки и разоблачители всевозможных трюков. Он считался крупнейшим из современных авторитетов в области живого магнетизма и электро-биологии. Я твердо решил посмотреть, на что же способна его воля - там, под лучами прожекторов, на глазах у сотен людей. И мы с несколькими однокурсниками отправились на премьеру.
Билеты купили загодя, в боковую ложу; когда приехали, представление уже началось. Не успел я сесть, как увидел внизу, в третьем или четвертом ряду партера, Баррингтона Каулза с невестой и старой миссис Мертон. Они меня тоже заметили, мы раскланялись. Первая половина лекции была вполне банальна; пара расхожих трюков, несколько гипнотических воздействий - на собственного ассистента. Нам продемонстрировали и ясновидение: введя ассистента в транс, доктор заставил его подробно рассказать, что делают отсутствующие друзья и где находятся спрятанные предметы. Сеанс шел гладко, но ничего нового для себя я пока не видел. Когда же он начнет гипнотизировать кого-нибудь из публики?
Мессинжер приберег это под конец.
– Вы убедились, что загипнотизированный человек полностью попадает под власть гипнотизера. Он начисто лишается волеизъявления; воля властелина диктует все - вплоть до мыслей, которые родятся в вашей голове. Подобных результатов можно достичь и вне специальных гипнотических сеансов. Даже на расстоянии сильная воля способна поработить слабую, подчинить себе ее желания и поступки. И если бы на Земле, допустим, нашелся человек с волей на порядок более сильной, нежели у нас с вами, он вполне мог бы править миром, и люди стали бы марионетками в его руках. К счастью, сила человеческой воли имеет природный потолок, и относительно этого потолка все мы сильны, а вернее, слабы одинаково... Так что подобная катастрофа человечеству пока не грозит. Однако в определенных, весьма узких пределах, людская воля все же бывает сильнее и слабее. Потому-то столь велик интерес к моим сеансам. Итак, сейчас я заставлю - да-да, заставлю усилием воли - кого-нибудь из публики выйти на сцену. И человек этот будет делать и говорить только то, что пожелаю я. Предварительный сговор совершенно исключается и, поверьте, избранного мною человека ничто не будет подстегивать, кроме моей воли.
С этими словами Мессинжер подошел к самому краю сцены и оглядел первые ряды партера. Крайняя возбудимость и впечатлительность, отличавшие Каулза, несомненно, отражались на его смуглом нервном лице, в его пылающем взоре, и, мгновенно выделив его, гипнотизер глянул Каулзу прямо в глаза. Мой друг удивленно вздрогнул и уселся плотнее, точно решив ни за что не поддаваться гипнотизеру. На сцене же стоял Мессинжер - на вид самый обычный, ничем не выдающийся человек, но напряженный взгляд его был тверд и неумолим. И вот под этим взглядом Каулз несколько раз дернулся, точно пытаясь удержаться напоследок за подлокотники кресла, затем приподнялся... И - плюхнулся обратно, совершенно без сил. Я следил за ним неотрывно, но вдруг обратил внимание на мисс Норткот. Она не сводила с гипнотизера стального, пронзительного взгляда. Такого неистового порыва воли я не видел никогда и ни у кого. Зубы, сжатые до скрежета, плотно сомкнутые губы, лицо, словно окаменевшее, беломраморное, прекрасное... А серые холодно мерцающие из-под сдвинутых бровей глаза все сверлили и сверлили Мессинжера.
Я перевел взгляд на Каулза: вот сейчас он встанет, сейчас подчинится воле гипнотизера. Вдруг со сцены донесся вскрик, отчаянный вскрик сдавшегося, обессилевшего в долгой борьбе человека. Мессинжер, весь в поту, рухнул на стул и, прикрыв рукой глаза, произнес:
– Я не могу продолжать. Здесь, в зале, есть воля сильнее моей. Она мешает. Простите... Сеанс окончен...
Гипнотизер был в ужасном состоянии. Занавес упал, и публика стала расходиться, бурно обсуждая неожиданное бессилие Мессинжера.