Джон Голсуорси. Собрание сочинений в 16 томах. Том 10
Шрифт:
— Почему бы нам не поговорить откровенно, Динни? Ведь никто нас не услышит, кроме вон тех уток.
— Ваше требование о возмещении убытков не улучшило нашего отношения к вам.
— Ах, это! Но я согласен взять все назад, даже если она и наделала глупостей, лишь бы она вернулась.
— Другими словами, — сказала Динни, глядя прямо перед собой, — дело, которое вы состряпали, просто своего рода шантаж? Кажется, это так называется?
Он посмотрел на нее, прищурившись.
— Неплохо придумано! Мне и в голову не приходило. Нет, я знаю Клер лучше, чем всякие юристы и
— Спасибо.
— Да, но я уже сказал вам или Клер, — это одно и то же, — что не уеду отсюда, пока вопрос не решится так или иначе. Если она вернется ко мне, я забуду все, что было. Если нет — пусть дело идет своим естественным ходом. Это вовсе не так уж неразумно, и это не шантаж.
— А если она выиграет, вы будете продолжать преследовать ее?
— Нет.
— Ведь вы могли бы в любое время освободить ее и себя…
— Но не такой ценой. И потом, не кажется ли вам, что и вы мне предлагаете своего рода сделку, — тоже грубое слово?
Динни остановилась.
— Хорошо, я понимаю, чего вы хотите. Я спрошу Клер. А теперь прощайте. Продолжать этот разговор, по-моему, бесполезно.
Он стоял, глядя на нее, и ее вдруг взволновало выражение его лица. Сквозь загорелую жесткую маску проступило страдание и замешательство.
— Мне очень жаль, что все так сложилось, — сказала она, повинуясь неожиданному порыву.
— Человеческая природа — чертовская штука, Динни, и освободиться от ее власти невозможно. Что ж, до свидания, и желаю успеха!
Она протянула ему руку. Он сжал ее, повернулся и пошел прочь.
Динни постояла, глубоко расстроенная, возле маленькой березки. Казалось, набухавшие почки деревца трепещут и тянутся навстречу солнцу. Как странно! Ей жаль и его, и Клер, и Крума, но она никому из них не может помочь!
Динни повернула обратно и быстрым шагом направилась к Саут-сквер.
Флер встретила ее словами:
— Ну как?
— Боюсь, что говорить об этом я могу только с Клер.
— Вероятно, он предложил прекратить дело, если Клер к нему вернется? И она поступит разумно, если вернется.
Динни решительно сжала губы.
Она дождалась вечера и поднялась в комнату Клер. Сестра только что легла. Динни села у нее в ногах и сразу приступила к делу:
— Джерри просил меня повидаться с ним. Мы встретились в Хайд-парке. Он обещает прекратить дело, если ты вернешься к нему на любых условиях.
Клер обхватила руками колени.
— А что ты ответила?
— Сказала, что спрошу тебя.
— Как ты думаешь, почему он это предложил?
— Отчасти потому, что он действительно хочет, чтобы ты вернулась, отчасти потому, что считает улики неубедительными.
— Ага, — сказала Клер сухо. — Я тоже. Но я не вернусь.
— Я и сказала ему, что ты, вероятно, не вернешься. Он заявил, что мы «неумолимое семейство».
Клер коротко рассмеялась.
— Нет, Динни, теперь я испытала, что значит такой процесс. И я стала как каменная, мне все равно, выиграю я или проиграю. Я бы даже, пожалуй, предпочла проиграть.
Динни сжала прикрытую одеялом ногу сестры; она все еще не решила, стоит ли говорить о тех чувствах, которые вызвало в ней выражение лица зятя.
Клер сказала простодушно:
— Мне всегда становится смешно, когда людям кажется, будто они знают, какими должны быть отношения между мужем и женой. Флер рассказывала мне о своем отце и его первой жене; видимо, она считает, что эта женщина делала из мухи слона. Одно могу сказать: судить об отношениях других — самоуверенное идиотство. Никакие улики ничего не стоят, пока в спальнях не будут установлены кинокамеры. Можешь довести до его сведения, Динни, что ничего не выйдет.
Динни встала.
— Ладно. Уж скорей бы все это кончилось!
— Да, — ответила Клер, тряхнув волосами, — скорей бы! Что это нам даст, не знаю, и все-таки — да здравствует суд!
Динни каждый день повторяла это горькое восклицание сестры, пока тянулись те две недели, в течение которых рассматривались неопротестованные иски; ведь среди них могло бы быть и дело Клер, и все обошлось бы незаметно и бесшумно. В записке к Корвену она просто написала, что ее сестра сказала «нет». Ответа не последовало.
По просьбе Дорнфорда она поехала вместе с Клер посмотреть его новый дом на Кемпден-Хилл. Мысль о том, что он снял этот дом для нее, если бы она согласилась стать его женой, сковывала Динни, и она сказала только, что все очень хорошо и что нужно еще поставить в саду вольеры. Дом был просторный, уединенный, комнаты высокие, сад расположен на южном склоне холма. Огорченная собственным равнодушием, Динни обрадовалась, когда осмотр кончился; но при прощании растерянное, страдальческое лицо Дорнфорда тронуло ее.
Когда они возвращались домой в автобусе, Клер сказала:
— Чем больше я наблюдаю Дорнфорда, тем больше убеждаюсь, что ты могла бы с ним ужиться. Он исключительно деликатен и ненавязчив. Действительно, ангел какой-то.
— Я в этом уверена.
И в сознании Динни, под ритм покачивающегося автобуса, зазвучали, повторяясь вновь и вновь, четыре строчки из стихотворения:
И я и солнце, что нам светит.
Мы все живем, чтоб стать ничем.
На все вопросы бог ответит:
«Покойтесь! Не скажу — зачем!»
На ее лице появилось то особое замкнутое выражение, которое лучше всяких слов говорило Клер, — ни о чем не спрашивай.
Ждать какого-либо события, даже если оно главным образом касается других, не слишком приятно. Для Динни ожидание имело то преимущество, что оно отвлекало ее от мыслей о собственной жизни и заставляло думать о родных. Впервые их имя в глазах общества будет замарано; и она чувствовала это острее всех. Хорошо, что Хьюберт далеко. Его бы это очень расстроило и потрясло. Правда, четыре года назад его собственное дело тоже грозило скандалом, но тогда угрожала катастрофа, а не позор. Сколько бы ни твердили, что в наши дни развод — пустяки, все же в стране, далеко не столь современной, как она сама считает, развод накладывает на семью позорное клеймо. Во всяком случае, Черрелы из Кондафорда имели и свою гордость и свои предрассудки; но больше всего их пугала гласность.