Джон Голсуорси. Собрание сочинений в 16 томах. Том 4
Шрифт:
— В самый раз, — сказала Джун. — Прелесть, как оригинально. Харолд прямо влюбится.
— Не знаю, — сказала Флер. Пока что темперамент рафаэлита казался ей не очень-то влюбчивым. Они прошли в ателье, ни разу не упомянув о Джоне. Портрета Энн не было. И как только Джун вышла принести «как раз то, что нужном для фона. Флер сказала:
— Ну? Будете вы писать портрет моего кузена Джона? Рафаэлит кивнул.
— Он не хотел, она его заставила.
— Когда начинаете?
— Завтра, — сказал рафаэлит. — Он будет приходить по утрам, одну неделю. Что в неделю сделаешь?
— Если у него только неделя, ему бы лучше поселиться здесь.
— Не хочет без жены, а жена простужена.
— О, — сказала Флер, и мысль ее быстро заработала. — Так тогда ему, вероятно, удобнее позировать днем? Я могу приходить утром; даже лучше чувствуешь себя свежее. Джун могла бы известить его по телефону. Рафаэлит пробурчал что-то, что могло быть истолковано как согласие. Уходя, она сказала Джун:
— Я хочу приходить к десяти утра, тогда день у меня освобождается для моего дома отдыха в Доркинге. Вы из могли бы устроить, чтобы Джон приезжал днем? Ему было бы удобнее. Только не говорите ему, что я здесь бываю, за одну неделю мой портрет вряд ли станет узнаваемым.
— О, — сказала Джун, — Кот это неверно. Харолд всегда с самого начала дает сходство; но он, конечно, будет ставить холст лицом к стене, он всегда так делает, пока работает над картиной.
— Хорошо! Он уже сегодня кое-что сделал. Так если вы беретесь позвонить Джону, я приеду завтра в десять.
И она терпела еще целый день. А через два дня кивнула на холст, прислоненный лицом к стене, и спросила:
— Ну, как ведет себя мой кузен?
— Плохо, — сказал рафаэлит. — Ему не интересно. Наверно, ум не тем занят.
— Он ведь, знаете, поэт, — сказала Флер.
Рафаэлит взглянул на нее глазами припадочного:
— Поэт! Голова у него неправильной формы — челюсть длинна, и глаза сидят слишком глубоко.
— А зато какие волосы! Вы разве не находите, что он приятная натура?
— Приятная! — повторил Рафаэлит. — Я все пишу, будь оно красиво или страшно как смертный грех. Возьмите рафаэлевского папу [34] — видали вы когда-нибудь лучший портрет или более уродливого человека? Уродство неприятно, но оно существует.
— Понятно, — сказала Флер.
— Я всегда говорю понятные вещи. Единственно, что сейчас истинно ново, — это трюизмы. Поэтому мое творчество значительно и кажется новым. Люди так далеко отошли от понятного, что только понятное их и ошарашивает. Советую вам над этим подумать.
— В этом много правды, — сказала Флер.
— Конечно, — сказал рафаэлит, — трюизм нужно выразить сильно и ясно. Если вы на это не способны, лучше ходить и ныть да ломаться по гостиным, как делают гагаисты. Трагикомический они народ — стараются доказать, что коктейль лучше старого бренди. Я вчера встретил человека, который сказал мне, что четыре года писал стихотворение в двадцать две строки, которые никто не может понять. Это ли не трагикомедия? Но он себе на нем составит имя, и о нем будут говорить, пока кто-нибудь и пять лет не напишет двадцать три строки еще более заумные… Голову выше… Молчаливый тип ваш кузен.
— Молчание — большой талант, — сказала Флер.
Рафаэлит ухмыльнулся.
— Вы, верно, думаете, что я им не одарен. Но вы ошибаетесь, сударыня. Я недавно две недели прожил, не открывая рта, кроме как для еды, а если говорил, так «да» или «нет». Она даже испугалась.
— Неважно вы с ней обращаетесь, — сказала Флер.
— Неважно. Ей моя душа нужна. Самая гадкая черта в женщинах — о присутствующих, конечно, не говорят — мало им своей души.
— Может, у них и нет ее, — сказала Флер.
— Магометанская точка зрения — что ж, не так уж глупо. Женщине вечно нужна душа мужчины, ребенка, собаки. Мужчины довольствуются телом.
— Меня больше интересует ваша теория трюизмов, мистер Блэйд.
— Вторая теория не по зубам? А? Попал в точку? Плечо немножко поверните. Нет, влево… Так ведь это тоже трюизм, что женщине вечно нужна чья-то душа, — только люди об этом забыли. Вот хоть Сикстинская мадонна! У младенца своя душа, а мадонна парит над душой младенца. Тем и хороша картина, помимо линий и красок. Она утверждает великий трюизм; но его уже никто не видит. Вернее, никто из профессионалов — у них ум «за разум зашел.
— Какой же трюизм вы собираетесь утвердить в моем портрете?
— А вы не беспокойтесь, — сказал рафаэлит. — Какой-нибудь да окажется, когда будет готово, хотя, пока я работаю, я и сам не знаю, какой именно. Темперамент не скроешь. Хотите отдохнуть?
— Ужасно. Какой трюизм вы воплотили в портрете жены моего кузена?
— Мама родная! — сказал рафаэлит. — Ну и допрос!
— Ведь вы не сделали для нее исключения? Какой-нибудь трюизм да есть?
— Во всяком случае, что нужно, я передал. Она не на — стоящая американка.
— То есть как?
— Какие-нибудь предки другие — может быть, ирландцы или бретонцы. И на русалку похожа.
— Она, кажется, росла где-то в глуши, — сухо сказала Флер.
Рафаэлит поглядел на нее.
— Не нравится вам эта леди?
— Нравится, конечно, но вы разве не замечали, что живописные люди обычно скучны? А мой кузен — какой будет его трюизм?
— Совесть, — сказал рафаэлит. — Этот молодой человек далеко пойдет по пути праведному. Он не спокоен.
Резкое движение встряхнуло все бубенчики на костюме Флер.
— Какое страшное пророчество! Ну, будем продолжать?
IV РАЗГОВОР В АВТОМОБИЛЕ
И еще один день Флер терпела; потом после утреннего сеанса забыла в ателье сумочку. Она заехала за ней в тот же день, попозже. Джон еще не ушел. Он только что кончил позировать и стоял, потягиваясь и зевая.
— Еще разок, Джон! Я каждое утро жалею, что у меня не твой рот. Мистер Блэйд, я забыла здесь сумочку; в ней у меня чековая книжка, она мне сегодня понадобится в Доркинге. Кстати, завтра я, вероятно, на полчаса опоздаю. Ты знал, Джон, что мы с тобой товарищи по несчастью? Мы будто в прятки играли. Как дела? Я слышала, Энн простужена. Передай, что я очень ей сочувствую. Как подвигается портрет? Можно взглянуть одним глазком, мистер Блэйд, мне интересно, выявляется ли трюизм? О! Будет замечательно! Я уже вижу линию.