Джон Голсуорси. Собрание сочинений в 16 томах. Том 4
Шрифт:
Эмили сказала:
— Шпицы теперь в большой моде. У них такой забавный вид, когда они сидят в коляске!
Тетя Эстер сообщила, что у Джолиона на Стэнхоп-Гейт есть левретка.
— Этот ошметок! — фыркнул Суизин; вероятно, впервые это слово употреблялось в таком применении. — Никакого вида!
— Надеюсь, ты не собираешься оставить эту собаку у себя? — сказал Джемс. — Она, может, какая-нибудь заразная.
— Чепуха, Джемс! — отрезала тетя Джули, красная как рак.
— Ты с ней еще под суд попадешь. Говорят, есть приюты для бездомных собак. Ты должна ее выгнать.
— Да, как
— Это называется — сокрытие чужой собственности. Ты идешь против закона.
— Провались он, твой закон!
Это ниспровержение всех основ было встречено в молчании. Никто не понимал, что сделалось с Джули.
— Так, — сказал Джемс, как бы подводя итог. — Не говори потом, что я тебя не предупредил. Как еще Тимоти на это посмотрит. Он с ума сойдет!
— Если он хочет сходить с ума, — сказала тетя Джули, — пожалуйста, я ему не мешаю.
— Что ты со щенятами будешь делать? — спросил Суизин. — Держу пари, она вам принесет щенят.
— Видишь, Джули? — сказала тетя Энн. Волнение тети Джули достигло такой степени, что она взяла веер со столика с антикварными вещицами и стала обмахивать им свое разгоряченное лицо.
— Вы все против меня, — сказала она. — Выдумали еще: щенят принесет! Такая крошка!
Суизин встал.
— Ну, прощайте. Поеду теперь к Николасу. Прощай, Джули. Может, поедешь как-нибудь со мной покататься? Я свезу тебя в приют для бездомных собак.
Выпятив грудь, он прошествовал к двери; потом стало слышно, как он спускается по лестнице под аккомпанемент звонка из гостиной.
Джемс машинально сказал:
— Ну и чудак этот Суизин!
Он говорил это после каждой встречи с братом, а Суизин в таких случаях столь же неизменно говорил:
— Ну и болван этот Джемс!
Эмили, соскучившись за время этой семейной сцены, начала рассказывать тете Эстер о входящем в моду новом обычае — есть устрицы перед супом. Это, конечно, очень по-иностранному, но, говорят, Принц тоже так делает. Джемс ни за что не хочет, а лично она, Эмили, находит это довольно элегантным. Отчего бы Эстер не попробовать? Джемс начал рассказывать Энн о Сомсе: он в январе кончает свою практику у юриста; серьезный юноша! Джемс рассказывал долго. Тетя Джули сидела надувшись, обмахиваясь веером и пряча за ним лицо. Ей очень хотелось, чтобы приехал Джолион. Отчасти потому, что он был ее любимцем и, как старший брат, не позволял никому другому ее обижать; отчасти потому, что только у него была собака; а отчасти потому, что даже Энн его немножко побаивалась. Послушать бы, как он им скажет: «Трусы вы все и больше ничего! Разумеется, Джули имеет право оставить у себя то, что она нашла». Потому что ведь так же это и было! Собачка сама пошла за ней, по собственной воле. И это же не драгоценный камень и не кошелек — тогда бы, конечно, другое дело! Джолион иногда приезжал к ним по воскресеньям, но чаще водил малютку Джун в Зоологический сад. А как только он появлялся в гостиной, Джемс сейчас же норовил улизнуть: боялся, что ему намылят голову. И очень бы хорошо, раз он так отвратительно вел себя с нею!
Она вдруг сказала:
— Я вот возьму и поеду на Стэнхоп-Гейт и спрошу дорогого Джолиона.
— Это еще зачем? — сказал Джемс, забирая в кулак одну из своих бакенбард. — Только и дождешься, что он даст тебе нахлобучку!
То ли устрашенная этой перспективой, то ли по другим причинам, но Джули, видимо, раздумала ехать; она перестала обмахиваться, и лицо ее привяло то выражение, из-за которого в семье создалась поговорка: «Такой-то? Ну! Настоящая Джули».
Джемс, однако, уже истощил свой недельный запас новостей.
— Я вижу, Эмили, — сказал он, — тебе хочется домой. Да и лошади, наверно, застоялись.
Справедливость этого утверждения никогда не подвергалась проверке, так как Эмили всякий раз тотчас вставала и говорила: «Прощайте, дорогие. Передайте от нас привет Тимоти».
Так было и на этот раз. Она легонько перецеловала всех тетушек в щеку и вышла из комнаты раньше, чем Джемс вспомнил — как он после жаловался ей в карете, — что именно он должен был у них спросить; а ведь он, собственно, ради этого и приехал!
Когда они удалились, тетя Эстер, поглядев сперва на одну сестру, потом на другую, окутала «Тайну леди Одли» своей шалью и вышла на цыпочках. Она знала, что теперь будет. Тетя Джули дрожащими руками взяла доску для солитера. Вот она, решительная минута! И она ждала, изредка переставляя шарики мокрыми от пота пальцами и украдкой поглядывая на прямую фигуру, затянутую в черный шелк со стеклярусной отделкой и камеей у ворота. Она решила, что ни за что не заговорит первой, и вдруг сказала:
— Ну что ж ты молчишь, Энн?
Тетя Энн встретила ее взгляд своими серыми глазами, которые так хорошо видели вдаль, и промолвила:
— Ты слышала, что говорили Джемс и Суизин.
— Я не выгоню эту собачку, — сказала тетя Джули. — Не выгоню, и все! Кровь стучала у нее в висках, я сама она постукивала ботинком об пол.
— Будь это действительно хорошая собачка, она бы не убежала и не потерялась. Но собачкам этого пола нельзя доверять. Пора бы тебе это знать. Джули, в твои годы. Теперь мы одни — я могу говорить открыто. Она, конечно, будет приводить сюда кавалеров.
Тетя Джули сунула палец в рот, пососала его, вынула и сказала:
— Мне надоело, что со мной обращаются, как с ребенком.
Тетя Энн бесстрастно ответила:
— Тебе следовало бы каломеля принять: разводишь тут истерики! Мы никогда не держали собак.
— Я вам и не предлагаю, — сказала тетя Джули. — Это будет моя собака. Я… я… — Она не решалась заговорить о том, что лежало у нее на сердце, о своей жажде быть любимой — это… это значило бы пускаться в излияния!..
— Нельзя оставлять у себя то, что не твое, — сказала тетя Энн. — Ты сама это прекрасно понимаешь.
— Я помещу объявление в газетах; если хозяин отыщется, я ее отдам. Но она сама пошла за мной, по своей воле. А жить она может внизу. Тимоти никогда ее и не увидит.
— Она станет пачкать ковры, — сказала тетя Энн, — и лаять по ночам. У нас покоя не будет.
— Надоел мне покой, — сказала тетя Джули, громыхая по доске стеклянными шариками. — Надоел покой и надоело беречь вещи — все беречь и беречь… так что, под конец, уже не я… не ты… уже не они тебе, а ты им принадлежишь!
Тетя Энн воздела вверх свои худые, бледные руки.