Джон Голсуорси. Собрание сочинений в 16 томах. Том 5
Шрифт:
Муж налил себе еще виски, залпом осушил стакан и направился было к двери, но внезапно обернулся к зрителям, словно желая открыть им тайну некоего знаменательного решения, и пустил в зал кольца дыма. Он вышел из комнаты, потом вернулся и снова наполнил стакан.
Тут вошла бледнолицая и темноокая дама — его жена. Муж пересек сцену и остановился у камина, широко расставив ноги, — Шелтон почему-то был уверен, что он примет именно такую позу. Муж произнес: «Идите сюда и закройте за собой дверь».
Внезапно Шелтон понял, что перед ним один из тех немых поединков, какие происходят между двумя людьми, испытывающими жгучую ненависть друг к другу, — ненависть, порожденную физической близостью двух не подходящих друг другу существ. И ему вдруг пришла на память сцена, которую он видел однажды в ресторане. Он вспомнил все до малейших подробностей: мужа и жену, сидевших друг против друга, — их разделяла лишь узкая полоска белой скатерти, а на ней свеча под дешевым абажуром и тонкая зеленая ваза с желтыми цветами. Он вспомнил, какое презрение и гнев чувствовались в их разговоре, хотя они и говорили вполголоса, так что до Шелтона долетали лишь отдельные слова. Он вспомнил холодное отвращение, сквозившее в их взглядах. И самое главное — он вспомнил собственные мысли: впечатление у него было такое, что подобные сцены происходят и будут происходить между ними каждый день. Расплатившись по счету и надевая пальто, он тогда спросил себя: «Чего ради эти люди продолжают жить вместе?» И теперь, прислушиваясь к голосам актеров, обменивавшихся на сцене колкостями, он подумал: «К чему весь этот разговор? Тут словами не поможешь». Занавес опустился, и Шелтон взглянул на сидевшую рядом даму. Она пожала плечами в ответ на замечание мужа, чье лицо, отмеченное печатью высокой нравственности, выражало возмущение.
— Терпеть не могу безнравственных женщин, — говорил он, но, заметив взгляд Шелтона, вдруг резко повернулся в кресле и насмешливо фыркнул.
Лицо однокашника Шелтона по-прежнему выражало спокойную иронию; на нем была маска легкого любопытства, смешанного с презрением, словно он присутствовал при чем-то крайне неприятном. Его сосед с рачьими глазами зевал.
— Неужели тебе нравится эта пьеса? — спросил Шелтон Хэлидома.
— Не нравится; в последней сцене, по-моему, уж слишком разгорелись страсти.
Шелтон так и подскочил: он хотел сказать, что в последней сцене не чувствовалось никаких страстей.
— Держу пари, что я правильно отгадаю, как все пойдет дальше, — сказал он. — Этот старый осел — как его там зовут? — подкрепится котлетами и шампанским, перед тем как прочесть лекцию заблудшей жене. Вот увидишь, он докажет ей, как безнравственны ее чувства, затем возьмет ее за руку и изречет: «Скажите, дорогая, что в этом несчастном мире важнее доброго мнения общества?» — при этом он сделает вид, будто смеется над собственными словами, но совершенно ясно, что этот ханжа именно так и думает. Потом он обрисует положение, в которое она попала, — причем будет изображать все совсем не так, как это было в действительности, а как, по его мнению, должно было бы быть, — и докажет, что для нее единственный путь к спасению поцеловать своего мужа. — И Шелтон усмехнулся. — Во всяком случае, держу пари, что он возьмет ее за руку и изречет: «Скажите, дорогая!..»
Хэлидом неодобрительно посмотрел на него и повторил:
— По-моему, Пэрбрайт великолепен!
А дальше под громкие аплодисменты публики все произошло именно так, как предсказал Шелтон.
ГЛАВА V ПРИМЕРНЫЙ ГРАЖДАНИН
Прежде чем покинуть театр, приятели постояли немного в вестибюле, надевая пальто; поток белоснежных манишек несколько задерживался у дверей, образуя водовороты, словно каждому на мгновение становилось страшно выйти из этого рассадника фальшивых чувств и морали на мокрые, пронизанные ветром улицы, где под суровым, бесстрастным небом расцветают и чахнут человеческие цветы, прорастают и гибнут человеческие сорняки. Свет фонарей падал на множество спесивых лиц, сверкал на бесчисленных драгоценностях и шелке цилиндров, струился по мокрым от дождя плитам тротуара, озаряя неровными бликами лошадей, физиономии кучеров и фигуры случайно здесь оказавшихся жалких созданий — тех, что обычно прячутся подальше в тень.
— Пойдем пешком, — предложил Хэлидом.
— Ты замечал, что в современных пьесах непременно выводится «хор сплетников», который выступает в роли чуть ли не бога? — спросил вместо ответа Шелтон.
— Ты чертовски привередлив, — сказал, многозначительно покашливая, Хэлидом.
— Я не склонен смешивать две разные вещи, — продолжал Шелтон. — Конец этой пьесы вызывает тошноту.
— Почему? — удивился Хэлидом. — Какой же тут мог быть другой конец? Не хочешь же ты, чтобы после пьесы оставался дурной привкус во рту?
— Как раз эта пьеса и оставляет такой привкус.
Хэлидом, который шел широким шагом, ибо и в ходьбе, как и во всем остальном, считал необходимым быть всегда впереди, еще больше ускорил шаг.
— Что ты хочешь этим сказать? — вежливо осведомился он. — По-твоему, было бы лучше, если б эта женщина совершила неблаговидный поступок?
— Я имею в виду мужчину.
— Какого мужчину?
— Мужа.
— А что в нем особенного? Правда, он немного невоспитан.
— Не понимаю мужчину, который требует, чтобы женщина жила с ним, когда она этого не хочет.
В тоне Шелтона прозвучал вызов, и это, скорее чем высказанная им мысль, заставило его приятеля с достоинством ответить:
— По этому поводу говорится много всякого вздора. А на самом деле женщинам все равно, просто они наслушались всякой чепухи.
— Ну, с тем же успехом» можно сказать голодному: «На самом деле ты ничего не хочешь, просто наслушался всякой чепухи!» Таким способом ничего не докажешь, милый мой.
Ничто не могло больнее уколоть Хэлидома, чем это обвинение в нелогичности, ибо он гордился своей железной логикой.
— Глупости, — сказал он.
— Ничего подобного, старина. В данном случае перед нами женщина, которая жаждет свободы, а ты вдруг утверждаешь, что она ее вовсе не жаждет.
— Такие женщины не заслуживают внимания, они совершенно невозможны, поэтому не будем о них говорить.
Взвесив в уме слова приятеля, Шелтон вдруг улыбнулся: он вспомнил, как один его знакомый, когда от него ушла жена, распустил слух, что она сумасшедшая, — теперь это показалось Шелтону крайне забавным. Но тут же у него мелькнула мысль: «Да ведь он, бедняга, вынужден был назвать ее сумасшедшей! Не сделать этого — значило бы признать, что он внушает отвращение, а такого признания от человека трудно ожидать, как бы оно ни было справедливо». Взглянув на Хэлидома, Шелтон понял, что при подобных обстоятельствах и этот тоже может объявить свою жену сумасшедшей.
— Но послушай, — заметил он, — мужчина обязан быть джентльменом даже по отношению к собственной жене.
— В том случае, если она ведет себя, как леди.
— Ах вот как? Я не вижу, какая тут связь.
Хэлидом на минуту перестал возиться с ключом от входной двери; в его красивых глазах сверкнула злая усмешка.
— Знаешь, дорогой мой, — сказал он, — ты слишком сентиментален.
Слово «сентиментален» уязвило Шелтона.
— Либо человек — джентльмен, либо он не джентльмен, и это вовсе не зависит от поведения других людей,