Джон Голсуорси. Собрание сочинений в 16 томах. Том 7
Шрифт:
Барбара стояла у камина, прислонясь белыми плечами к резному мрамору, заложив руки за спину и опустив глаза. Время от времени ровные брови ее подергивались, губы вздрагивали, с них слетал легкий вздох, а потом на мгновение вспыхивала тотчас подавляемая улыбка. Она одна не принимала участия в разговоре — юность познавала жизнь; и о мыслях ее можно было судить по тому, как ровно дышала ее юная грудь, досадливо хмурились брови, по опущенным долу синим глазам излучавшим тихое неугасимое сияние.
— Будь он такой, как все! — со вздохом сказала леди Вэллис. — А то ведь он способен жениться на ней просто из духа противоречия.
— Что?! — вырвалось у леди Кастерли.
— Вы ее не видели, дорогая. Она, к несчастью, очень привлекательна… такое прелестное лицо.
— По-моему, мама, если развода потребовал муж, Юстас на ней не женится, — тихо сказала Агата.
— Вот это верно, — пробормотала леди Вэллис. — Будем надеяться на лучшее!
— Неужели вы даже не знаете, кто требовал развода? — спросила леди Кастерли.
— Видите ли, священник говорит, что развода требовала она. Но он слишком добрая душа; быть может, Агата не зря надеется!
— Ненавижу неопределенность. Почему никто не спросят ее самое?
— Вот вы пойдете со мной, бабушка, и спросите ее; лучше вас никто этого не сделает.
Леди Кастерли подняла глаза.
— Там видно будет, — сказала она.
Когда она смотрела на Барбару, ее строгий, оценивающий взгляд смягчался. Как и все прочие, она не могла не баловать Барбару. Она верила, что ее сословие избрано самим богом, и любила Барбару, как воплощение совершенства. И хоть ей несвойственно было кем-либо восхищаться, она даже восхищалась жаркой радостью жизни, которой дышала Барбара, точно прекрасная нимфа, что рассекает волны обнаженными руками, не страшась пенных бурунов. Леди Кастерли чувствовала, что в этой ее внучке, а не в добродетельной Агате живет дух древних патрициев. Агате нельзя отказать в добродетели, в твердости нравственных устоев, но есть в ней какая-то ограниченность, что-то чуточку ханжеское. Это коробило практическую и искушенную леди Кастерли. Ведь это знак слабости, а слабость она презирала. Вот Барбара не будет слишком щепетильна в вопросах морали, если речь идет не о чем-то существенном для аристократии. Скорее уж она ударится в противоположную крайность — просто из озорства. Сказала же дерзкая девчонка: «Если бы у людей не было прошлого, у них не было бы будущего». Леди Кастерли не выносила людей без будущего. Она была честолюбива, но это было не жалкое честолюбие выскочки, а благородная страсть человека, который стоит на вершине и намерен остаться там.
— А ты где встречалась с этой… м-м… Незнакомкой? — спросила она.
Барбара отошла от камина и склонилась над креслом леди Кастерли.
— Не бойтесь, бабушка. Она меня не совратила с пути истинного.
Лицо леди Кастерли выражало и неодобрение и удовольствие.
— Знаю я тебя, плутовка! — сказала она. — Ну, рассказывай.
— Мы встречаемся то тут, то там. На нее приятно смотреть. Мы болтаем.
— Дорогая Бэбс, тебе, право, не следовало так торопиться, — вставила своим тихим голосом Агата.
— Но почему, ангел мой? Да будь у нее хоть четыре мужа, мне-то что?
Агата закусила губу, а леди Вэллис проговорила сквозь смех:
— Ты просто невозможна, Бэбс.
Но тут фортепьяно смолкло: в комнату вошли мужчины. И лица четырех женщин сразу застыли, словно они надели маски: хоть здесь были, в сущности, только свои (чета Уинлоу тоже состояла в родстве с Карадоками), все же леди Кастерли, ее дочь и внучки, каждая по-своему, чувствовали, что общий разговор на эту тему невозможен. Теперь беседа перекинулась с войны причем) Уинлоу уверял, что через неделю всем страхам будет положен конец, на речь, которую в это самое время произносил в палате Брэбрук, и Харбинджер тут же его изобразил. Потом заговорили о полете Уинлоу, о статьях Эндрю Гранта в «Парфеноне», о карикатуре на Харбинджера в «Насмешнике», подпись под которой гласила: «Новый тори. Л-рд Х-рб-ндж-р предлагает социальную реформу, не заслуживающую внимания его друзей»; на карикатуре он представлял почтенным старым леди в пэрских коронах голого младенца. Потом помянули некую балерину, билль о всеобщем страховании. Снова заговорили о войне; о последней книге известного французского писателя; и опять о полете Уинлоу. Говорили очень прямо, откровенно, словно бы именно то, что каждому приходило в голову. Но при этом странным образом умалчивали о внутреннем содержании обсуждаемых явлений; или, быть может, его просто не замечали?
В дальнем конце комнаты лорд Деннис разглядывал папку с гравюрами; неожиданно его поцеловали в щеку, повеяло знакомым ароматом, — и он сказал, не поворачивая головы:
— Прелестные гравюры, Бэбс.
Не получив ответа, он поднял глаза Конечно, рядом стояла Бэбс.
— Терпеть не могу, когда вот так смеются над человеком, за глаза.
Они стали друзьями еще в ту пору, когда маленькая золотоволосая Барбара на своем сером пони неизменно сопровождала его в утренних прогулках верхом. Дни верховой езды отошли в прошлое; из всех занятий под открытым небом лорду Деннису осталась лишь рыбная ловля, и он предавался ей с ироническим упорством человека замкнутого и мужественного, который не желает признавать, что над ним уже занесена таинственная рука Времени. И хотя Барбара больше не была его утренней спутницей, он по старой привычке ждал, чтобы она поверяла ему свои секреты, — но она отошла к окну, и он с тревожным удивлением посмотрел ей вслед.
Был один из тех темных и все же пронизанных загадочным мерцанием вечеров, когда, кажется, во всем мире разлито зло, когда звезды проглядывают меж черных туч, словно глаза, что гневно мечут молнии на весь род людской. Даже в тяжком дыхании могучих дерев прорывалась злоба, и только одно не поддалось ей — темный островерхий кипарис; его посадили триста пятьдесят лет назад, и теперь он стоял непоколебимый, молчаливый — живое воплощение вековых традиций. Слишком замкнутый, стойкий и упорный, чтобы отзываться на властное дыхание природы, он лишь сдержанно шелестел ветвями. Он жил здесь века, но все казался чужаком, и теперь, разбуженный огненными взорами ночи, стоял суровый и заостренный, как копье, почти пугающий, словно в душе его что-то перегорело и умерло. Барбара отошла от окна.
— Мне кажется, нам ничего не дано совершить в жизни, мы только и можем делать вид, будто рискуем!
— Я как будто не уловил твою мысль, девочка, — сухо отозвался лорд Деннис.
— Вот хотя бы мистер Куртье, — негромко сказала Барбара. — Он постоянно рискует, как никто из наших мужчин. А ведь они над ним смеются.
— Давай посмотрим, что же он совершил?
— Ну, наверно, не так уж много, но он всегда все ставит на карту. А чем рискует тот же Харбинджер? Если из его социальной реформы ничего не выйдет, он останется все тем же Харбинджером, и у него будут те же пятьдесят тысяч годового дохода.
Лорд Деннис взглянул на Барбару чуть подозрительно.
— Вот как! Ты что же, не принимаешь этого молодого человека всерьез?
Барбара пожала плечами; бретелька соскользнула, еще больше обнажив белое плечо.
— У него все игра, и он сам это знает… Его выдает голос; чувствуется, что ему все безразлично. Конечно, он тут ничего не может поделать, и тоже сам это знает.
— Я слышал, он тобою очень увлечен. Это правда?
— Но меня он пока что никак не увлекает.
— А может быть, еще увлечет?
В ответ Барбара опять пожала плечами, — при всей их величавой красоте в этом движении было что-то от девочки в фартучке.
— А этот мистер Куртье… он тебя не увлекает? — спросил лорд Деннис.
— Я увлекаюсь всем на свете. Разве вы этого не знаете, дорогой?
— В пределах разумного, девочка.
— В пределах разумного, конечно… как бедный Юсти!
Она замолчала. Рядом с ней возник Харбинджер, и никогда еще на его лице не бывало выражения столь близкого к почтительности, как в эту минуту. По правде говоря, он смотрел на нее чуть ли не с робостью.