Джон Голсуорси. Собрание сочинений в 16 томах. Том 8
Шрифт:
— Приоткрой, пожалуйста, окно, Бетти, милая, очень душно.
Музыка… Нарастает, затихает! Почему она так трогает даже теперь, когда звучит для нее как издевательство? И Джип подумала: «Он, наверное, ждет, что я снова приду туда играть для него. Но я не приду, никогда!»
Она пошла в спальню, наскоро переоделась и спустилась вниз. Ее внимание привлекла маленькая фарфоровая пастушка на каминной полке. Она купила ее более трех лет назад, когда впервые приехала в Лондон; жизнь казалась ей тогда сплошным бесконечным котильоном, во главе которого танцевала она сама. Теперь пастушка стала равнодушным, хотя и изящным символом совсем иной жизни, бесцветной жизни без глубины и теней — несчастливой жизни.
Ей не пришлось долго ждать. Он скоро постучал в балконную дверь гостиной. Почему у людей, заглядывающих в окна из темноты, лица всегда кажутся голодными, ищущими, словно выпрашивающими то, что у вас есть и чего у них нет? Отодвигая задвижку, она думала: «Что я ему скажу?» Его пылкий взгляд, голос, руки — все казалось ей смешным; и особенно его разочарованный вид, когда она сказала:
— Осторожнее, я еще нездорова. Хорошо провел время у графа Росека? — И, помимо ее воли, вырвались слова: — Боюсь, что ты соскучился по студии!
У него забегали глаза; он принялся шагать взад и вперед по комнате.
— Соскучился! Соскучился по всему! Я был очень несчастен, Джип! Ты даже не представляешь, как я был несчастен. Да, несчастен, несчастен! — С каждым повторением этого слова голос его становился веселее. Опустившись на колени, он протянул длинные руки и обнял ее. — Ах, моя Джип! Я теперь буду совсем другим человеком!
Джип продолжала улыбаться. Чем еще могла она ответить на эти фальшивые излияния? Воспользовавшись тем, что он разжал руки, она поднялась и сказала:
— Ты знаешь, что в доме ребенок?
— Ах, ребенок? Я и забыл. Пойдем посмотрим на него.
— Иди один, — ответила Джип.
Наверное, он сейчас подумал: «За это она будет более нежна со мной». Неожиданно он повернулся и вышел.
Она постояла немного с закрытыми глазами — ей снова виделись студия, диван, дрожащая рука девушки. Она подбежала к роялю и начала играть полонез.
В этот вечер они обедали не дома, потом пошли в театр на «Сказки Гофмана». Все это позволяло еще немного оттянуть то, что она собиралась сказать. Когда они ехали в темной машине домой, она отодвинулась в угол под тем предлогом, что боится измять платье. Дважды она едва не закричала: «Я не Дафна Уинг!» Но каждый раз гордость глушила эти слова. Но какую другую причину может она придумать, чтобы закрыть перед ним дверь своей комнаты?
Дома она увидела в зеркало, что он стоит позади нее — он прокрался в спальню неслышно, как кошка. Кровь бросилась ей в лицо, и она сказала:
— Нет, Густав! Если тебе нужна подруга, ступай в студию.
Он отпрянул в сторону и, прислонившись к спинке кровати, уставился на нее; а Джип перед зеркалом продолжала спокойно вынимать шпильки из волос. Она видела, как у него дергаются, словно от боли, голова и руки. Потом, к ее удивлению, он вышел. И снова смутное раскаяние примешалось к охватившему ее чувству свободы. Она долго лежала без сна, глядя, как отблески огня то вспыхивают, то гаснут на потолке. Мелодии «Сказок Гофмана» проносились в ее голове, обрывки мыслей сплетались в возбужденном мозгу. Она наконец уснула. Ей приснилось, что она кормит голубей и одна из голубок — Дафна Уинг. Она вздрогнула и неожиданно проснулась. В свете камина она увидела его, он сидел согнувшись в ногах кровати. Он совсем такой, как в их первую свадебную ночь: то же самое голодное вожделение на лице, те же протянутые руки. Не дав ей сказать ни слова, он заговорил:
— О Джип! Ты не понимаешь! Все это — ничто… Только ты мне нужна! Я глупец. Я не умею владеть собою. Подумай, ведь тебя столько времени не было со мной!
Джил сказала твердым голосом:
— Я не хотела ребенка.
— Да. Но он у тебя теперь есть, и ты счастлива! Не будь беспощадной, моя Джип! Тебе больше идет быть милосердной. Эта девушка… все это прошло… Я клянусь! Я обещаю…
Джип подумала: «Как он посмел прийти и хныкать здесь вот так? У него нет нисколько достоинства — ни капли!»
— Как ты можешь обещать? Ведь ты заставил девушку полюбить тебя. Я видела ее лицо.
— Ты… ты видела ее?!
— Да.
— Она… дурочка! Она интересует меня меньше, чем один твой мизинец. Какое это вообще имеет значение, если я ее не люблю? Душа, а не тело, вот где сохраняется верность…
— Нет, имеет значение! Особенно, если другой от этого страдает.
— Ты от этого страдаешь, моя Джип?
В голосе его прозвучала надежда. Но она ответила с удивлением:
— Я? Нет — она.
— Она? Но это ведь жизнь, опыт. Ей это не причинит никакого вреда.
— Еще бы! Никому не причинит вреда то, что доставляет тебе удовольствие!
После этой горькой отповеди он замолчал и долгое время только глубоко вздыхал. «Душа, а не тело хранит верность!» Но в конце концов, был ли он меньше верен ей, чем она ему, — не любившая, никогда не любившая его? Какое право у нее говорить все это, у нее, вышедшей за него замуж из-за тщеславия или из-за… чего?
Вдруг он воскликнул:
— Джип! Прости!
Она вздохнула и отвернулась.
Он склонился над ней. Она слышала, как он прерывисто дышит и всхлипывает; и вместе с вялостью и безнадежностью, овладевшими ею, она опять почувствовала к нему жалость. Не все ли равно? И она сказала разбитым голосом:
— Хорошо, я прощаю!
ГЛАВА XIV
Джип не верила, что Дафна Уинг для Фьорсена — дело прошлое. Ее скептицизм подсказывал ей: то, что Фьорсен обещает сделать, весьма отличается от того, как он поступит на деле, если только представится случай; тем более, что этот случай кто-то заботливо подготавливает для него.
После ее возвращения домой снова стал заходить Росек. Он, видимо, боялся повторить свою ошибку. Но это не обманывало Джип. Хотя самообладание Росека было полным контрастом безволию Фьорсена, она чувствовала, что поляк не прекратит своих домогательств; она понимала также, что он всячески будет стараться, чтобы Дафна Уинг получила возможность встречаться с ее мужем. Но гордость не позволяла ей упоминать о девушке. К тому же какой смысл говорить о ней? И Фьорсен и Росек — оба лгали бы ей; Росек потому, что понимал очевидную ошибочность своего тогдашнего поведения; а Фьорсен потому, что не в его характере было говорить правду, если только это могло доставить ему страдание.