Джон Рид
Шрифт:
Вилья знал, что многочисленные журналисты, бравшие у него интервью, как правило, писали о нем самую невероятную ложь, и относился к этой публике с вполне обоснованной подозрительностью. Джеку стоило большого труда расположить к себе генерала и заручиться его доверием.
Более того, произошло уже совершенно непостижимое даже для людей, давно знавших Панчо, — он по-настоящему тепло привязался к «гринго-репортеру».
Рид любил наблюдать за генералом, когда тот занимался государственными делами. Он с удовольствием обнаружил, что «наивность» Панчо на деле подчас оказывалась
Рид лично присутствовал при том, как Вилья разрешил финансовую проблему в штате Чиуауа.
Крестьяне перестали привозить провизию, так как горожанам нечем было платить за нее. Денег в городе не было, потому что обладатели серебра и государственных банкнотов припрятали их в кубышки.
Вилья сказал просто:
— Если все дело в деньгах — значит, их нужно напечатать.
Через несколько дней были готовы два миллиона песо, абсолютно ничем не гарантированных, кроме подписи Вильи. Вилья роздал эти деньги солдатам и городской бедноте. Одновременно он установил твердые цены на хлеб, мясо, молоко.
Крестьяне стали привозить еду, голод прекратился. Но богатеи продолжали припрятывать серебро и банкноты, отказались обменять их на деньги Вильи. А серебро нужно было генералу как воздух, чтобы закупить за границей оружие и боеприпасы.
Рассвирепевший Вилья приказал деньги, не обмененные до 10 февраля, считать фальшивыми, их владельцев сажать в тюрьму. Тогда богатеи взвыли и волей-неволей сдали банкноты и серебро в казначейство.
Рида поразило, что совершенно необразованный крестьянин, лишь к сорока годам овладевший грамотой и за всю жизнь прочитавший лишь «Трех мушкетеров», невесть как попавших в его руки, пылал величайшей страстью к просвещению.
Джек часто слышал, как Панчо говорил:
— Сегодня я проходил по такой-то улице и видел там много детей. Давайте откроем там школу.
Подписчики нью-йоркского «Уорлд» были, должно быть, немало удивлены, когда из очерка своего специального корреспондента вместо леденящих сердце кровавых подробностей о «бандите Вилье» узнали о том, что он открыл в Чиуауа больше пятидесяти школ.
Солдаты Вильи обслуживали в городе электрическую и телефонную станции, водопровод, почту, мельницу, резали скот на бойнях, продавали населению мясо в казенных лавках. Им под страхом смерти — и это была не простая угроза! — запрещалось воровать и покупать спиртные напитки.
— Панчо, — спросил как-то Рид, — зачем ты заставляешь своих солдат заниматься гражданскими делами?
— В дни мира, — просто ответил Вилья, — солдаты должны работать. Когда солдату нечего делать, он думает о войне.
Рид знал, что Вилья во всех политических вопросах доверяет Каррансе, после смерти Мадеро объявившему себя «первым вождем революции». Его занимал вопрос: неужели Панчо не хочет сам стать президентом?
Вилья ответил прямолинейно и кратко:
— Я солдат, а не государственный деятель. Я недостаточно образован, чтобы быть президентом. Плохо придется Мексике, если во главе ее станет необразованный человек.
От имени своей газеты Риду пришлось
— Слушай, курносый, сколько раз я должен тебе повторять, что никогда не буду президентом? Следующего корреспондента, который спросит меня об этом, я прикажу отшлепать вот по этому месту и выслать из Мексики…
А Рид… Он искренне жалел, что Вилья действительно необразованный человек и не хочет стать президентом. Особенно после знакомства с программой Каррансы — «Гваделупским планом». «Вождь революции», как называл себя дон Венустиано, тщательно обходил вопрос о разделе земель.
Вилья же на территории обоих штатов, освобожденных его войсками, — Чиуауа и Дуранго, немедленно наделил пеонов землей — по шестьдесят два акра на душу.
Рид понимал, что преданность Вильи Каррансе, его доверие к «вождю» могут окончиться трагедией. В этой связи он очень заинтересовался Эмилиано Сапатой, который отказался признать власть Каррансы, так же как в свое время он не признал и Мадеро. Более того, Сапата составил — и это было его существенным преимуществом перед Вильей — свою собственную программу. Это был единственный документ революции, в котором черным по белому было открыто объявлено, чего хотят пеоны, — земли!
Уже из-за одного этого факта Рид, как ни любил он Вилью, вынужден был предупредить редакцию «Метрополитен» в письме, адресованному Карлу Хови.
«…Самым замечательным человеком в этой революции является Сапата, не забывайте об этом… Он радикал, логично мыслящий и идеально последовательный. Чтобы вы убедились в этом, я пришлю вам завтра копию Айяльской программы — это программа Сапаты. Если говорить о будущем Мексики, то, по-моему, с Сапатой нельзя не считаться, но никто не верит в это и ничего не знает о нем. История его жизни, те обрывочные сведения, которые я сумел собрать, так же чудесны, как «Тысяча и одна ночь». По-моему, мы не получим правильного представления о том, что тут происходит, если не будем знать все о Сапате».
Биографы Рида не раз задавались вопросом, почему в своей немаленькой книге о Мексике он ничего не рассказывает о Сапате. Ответ следует искать в журналистской добросовестности Рида: только потому, что он не знал Сапату лично и имел о нем, как это явствует из письма к Хови, лишь «отрывочными сведения».
Об этом можно только пожалеть…
Рид много пережил в Мексике, видел много крови, страданий, несправедливости. Но ничто не произвело на него столь тягостного впечатления, как встречи с соотечественниками.
В Хименесе на площади он разговорился с пятью невероятно оборванными американцами, только что по приказу Вильи уволенными из армии. Лишь одному из них было лет тридцать. Остальным — от шестнадцати до двадцати. Юноши обрадовались земляку и на чем свет стоит принялись наперебой крыть «проклятых мексикашек».
Одного из них на родине обвиняли в нескольких убийствах, второй бежал из исправительной колонии в Висконсине.
— А что вы, ребята, делаете здесь? — спросил Джек.
— Мы солдаты наживы, — хором ответили собеседники.