Джон Рид
Шрифт:
Один из таких парадов, который состоялся 22 июля 1916 года в Сан-Франциско, был использован для одной из самых грубых антирабочих провокаций за всю историю американского капитализма. Во время парада неизвестный провокатор взорвал бомбу. Девять человек были убиты на месте, сорок получили ранения.
Местный прокурор Чарльз Фикерт немедленно, без всякого расследования арестовал молодого Тома Муни, руководившего забастовкой рабочих автомобильной промышленности.
С помощью лжесвидетелей прокурор умудрился «доказать» виновность Муни и добился для него смертного приговора. Только всенародное возмущение заставило президента Вильсона заменить казнь пожизненным тюремным заключением [15] .
15
Том Муни провел в тюрьме двадцать два года. Он не пал духом и не отказался от своих социалистических взглядов. Он был освобожден из заключения лишь при Ф. Рузвельте.
К 1917 году Атлантический океан, отделявший Америку от войны, стал уже Ла-Манша.
Англия и Франция были истощены. Их поражение означало бы безвозвратную потерю американских займов и колоссальное укрепление позиций Германии на мировой политической и экономической арене.
У монополии США было еще одно серьезное основание для беспокойства: в далекой России за несколько дней под революционным штормом рухнула прогнившая до основания трехсотлетняя империя Романовых. Возможный выход России из войны или даже ослабление действий на Восточном фронте грозили Антанте развалом.
Положение союзников казалось самым мрачным. Американский посол в Лондоне Уолтер X. Пейдж прислал президенту отчаянную телеграмму:
«Быть может, наше вступление в войну — единственный способ сохранить наши нынешние выгодные торговые позиции и предотвратить панику» [16] .
2 апреля президент Вильсон сбросил тогу миротворца и обратился к Конгрессу с посланием, в котором требовал объявить войну Германии. 4 апреля сенат, а 6-го палата представителей подавляющим большинством голосов приняли резолюции об объявлении войны. Еще через две недели президент подписал закон о введении обязательной воинской повинности.
16
Характерно, что американские власти скрывали эту секретную телеграмму от общественности вплоть до 1936 года.
Вопрос о поездке Рида в Китай теперь отпал сам собой. Более того, самое сотрудничество Джека в «Метрополитен» стало невозможным.
Во время одного чрезвычайно острого разговора с Вигемом и Хови Рид прямо заявил:
— И вы и я называем себя друзьями, но мы не настоящие друзья, потому что у нас разные взгляды и убеждения. Будет время, когда мы даже не сможем разговаривать друг с другом.
У Джека было какое-то смутное предчувствие, что мир в том состоянии, в каком он пребывал к началу 1917 года, чреват бурными катаклизмами, что человечество стоит на пороге, быть может, самых драматических событий за всю свою историю. Эта война, он был твердо убежден, не может завершиться просто победой одной из сторон. Рид ждал больших перемен — для мира и для себя. Не случайно именно в начале 1917 года он выпустил единственный за свою жизнь сборник стихов под названием «Бубен», нечто вроде антологии — лучшее из написанного им. Это было своеобразное прощание (в душе Джек надеялся, что не навсегда) с поэзией, со временем, когда можно было писать стихи и жить в мире прекрасного.
Прямое вступление в войну не было, конечно, для Рида полной неожиданностью. Но все же он был растерян. Не столько поразил его сам факт, сколько измена «миротворца» Вильсона, в чью поддержку он горячо выступал в дни выборной кампании 1916 года. Разочарование в этом человеке, который
Вечером этого дня Рид присутствовал на митинге пацифистов в Вашингтоне. В огромном зале собралось несколько тысяч человек. С каждой минутой напряжение в зале возрастало. Ораторов слушали невнимательно — все ждали вестей из Конгресса.
После десятка речей в середине зала вдруг встал какой-то человек и громогласно заявил:
— Хватит этой болтовни! Дайте слово Джеку Риду!
И сразу со всех концов послышалось:
— Рида!
— Хотим Джека Рида!
— Пусть выступит Джек!
Растерявшийся председатель — доктор Джордан — пытался сказать, что мистер Рид получит слово в порядке очередности, но крики не смолкали, становились все настойчивее. И вдруг шум стих — все заметили маленького запыхавшегося человечка, торопливо пробиравшегося к платформе. Он поднялся на трибуну и, едва переведя дыхание, выпалил, что президент только что передал в Конгресс свое послание с требованием объявить войну Германии.
Доктор Джордан встал и грустным голосом торжественно заявил:
— Мы все были за мир, но теперь мы должны идти с нашей страной.
Зал заревел. Люди яростно кричали, потрясали кулаками, стучали каблуками в пол Наконец в общем шуме стало возможным разобрать отдельные выкрики:
— Рид!
— Пусть скажет свое слово Джек Рид!
— Очистить платформу для Рида!
Рид не заметил и сам, как оказался на трибуне. Весь натянутый как струна, бледный от волнения, он ждал, пока стихнет шум. Потом очень спокойно, раздельно, тщательно взвешивая каждое слово, произнес перед тысячами людей всего две фразы:
— Это не моя война, и я не буду поддерживать ее. Это не моя война, и я не желаю иметь с ней ничего общего.
Зал бушевал.
В отличие от многих других американских сторонников мира Рид знал на примере нескольких государств еще одну темную сторону войны она приводила в движение самые реакционные силы внутри каждой страны, вела к ограничению и подавлению демократических свобод, к откровенной диктатуре милитаристов.
Джек оказался прав: сразу же после президентского послания в Конгресс один за другим стали поступать антидемократические законопроекты, в том числе и пресловутый билль о шпионаже, по которому в шпионах мог оказаться любой гражданин США, неодобрительно относящийся к политике правительства.
Воспользовавшись пропуском в Конгресс, которым его снабдили влиятельные друзья, Рид проник на заседание комитета, обсуждавшего проект билля, и добился, чтобы его выслушали в качестве свидетеля.
Он произнес страстную получасовую речь, в которой, ссылаясь на свой опыт пребывания в дюжине воюющих стран и американскую конституцию, доказал всю антидемократичность закона о шпионаже.
Прямо в лицо ошеломленным конгрессменам он мужественно и гордо заявил:
— Я не член какой-либо религиозной общины, вообще выступающей против войн, я противник именно этой войны. Я не сторонник взгляда за-мир-любой-ценой, но я не буду участником этой войны. Можете меня расстрелять, если хотите…
Побагровевший от ярости конгрессмен Грин вскочил на ноги и грубо прервал Рида:
— Я думаю, что пора заткнуть рот этому джентльмену!
Конгрессмен Кан, обладавший большей выдержкой, счел необходимым заметить:
— Слава богу, судьба нашей страны не зависит от подобных людей!
Конгрессмен Шалленбергер спросил: может быть, мистер Рид не желает воевать по каким-нибудь личным мотивам?
— Нет, — твердо заявил Джек, — у меня нет побуждения лично уклоняться от окопов. Но я был на пяти фронтах и знаю, что это война несправедливая с обеих сторон, что это война торговцев и нам незачем вмешиваться в нее.