Джозеф Антон
Шрифт:
Стояло Лето Моники, и не ясно было, удастся или нет попытка вынести президенту Клинтону импичмент. Шутили на его счет иной раз ужасающе.
Пятна на платье невозможно точно идентифицировать, потому что у всех арканзасцев одна и та же ДНК.
«Счастье пишет белым по белому, — писал Анри де Монтерлан[247]. — Страница остается чистой». Счастье в то лето было невысоким белым домиком, окруженным зелеными полями среди холмов и лесов, оно было прогулками с Элизабет и сыновьями к морскому берегу под вечер, когда солнце опускалось в дымке, висевшей над горизонтом. Оно было посещением копировального салона поблизости от Бриджгемптон-Коммонс, где он ждал, пока делались копии его романа. «Вы можете прийти позже», — сказала сотрудница салона, но он решил ждать. Оно было ужином с Элизабет в Американ-отеле в Саг-Харборе в первую годовщину свадьбы. Оно было поездкой с Доном Делилло на бейсбол на «Янки стэдиум», где «Янки» принимали «Ангелов», и не важно, что нью-йоркцы проиграли. И оно было письмом от
Из Лондона позвонила Найджела. У Джона совершенно точно рецидив рака. Ему удалят большой кусок языка. Джону Дайамонду, одному из самых речистых, самых остроумных людей, каких он знал в жизни, настоящему мастеру разговора, предстоит лишиться органа речи. Скверно, печально.
И у Сьюзен Сонтаг обнаружили рак.
Они вернулись в Лондон и, как обычно, словно уперлись в закрытую дверь. В Национальном театре репетировали спектакль по «Гаруну и Морю Историй», но полицейские чины сказали, что на премьеру ему идти слишком опасно: «злоумышленники будут ожидать вашего появления», и понадобится огромная по масштабу и стоимости полицейская операция. Так что ему сразу же пришлось снова выйти на тропу войны. Его отвезли в шпионскую крепость с рождественскими елками, и мистер Утро и мистер День сказали ему, что, с одной стороны, данных о какой-либо специфической активности у них нет, с другой — общая оценка уровня опасности остается такой же высокой, как раньше. 22 сентября 1998 года произошла его встреча с преемником Хелен Хэммингтон Бобом Блейком, которая поставила все на свои места: Блейк согласился, что его желание быть на премьере «Гаруна» вполне естественно и что риск не так уж велик.
Босс «Бритиш эйруэйз» Боб Эйлинг наконец согласился с ним увидеться. Эйлинг признался, что на него сильно подействовала критика со стороны Зафара. В закрытой двери появилась трещина. Впервые за долгое время он побывал в доме Клариссы на Берма-роуд. Зафар устроил вечеринку по случаю близкого начала учебы в Эксетерском университете. Сын был счастлив, когда он передал ему слова Эйлинга: он, выходит, помог отцу. И тут — в этот самый вечер — телевидение, радио и телефон точно сошли с ума.
Первым сообщило Си-эн-эн. Президент Ирана Хатами заявил, что угрозы его жизни «больше нет». После этого он был на телефоне допоздна. Кристиан Аманпур[248] была, по ее словам, «уверена, что это не утка», Хатами в неофициальном порядке сказал ей, что скоро произойдут и другие события, что он якобы достиг «согласия» с Хаменеи по этому вопросу. В 9.30 вечера позвонил Нил Кромптон — с некоторых пор «его человек» в Форин-офисе — и попросил встретиться с ним на следующее утро в 10.30. «Что-то несомненно происходит, — сказал Кромптон. — Вероятно, хорошее. Надо посовещаться».
В Форин-офисе чувствовалось нараставшее возбуждение. «Все это прекрасно, — сказал он, — но мы должны услышать недвусмысленные слова о фетве и денежном вознаграждении. Британское правительство должно иметь возможность сделать ясное заявление, что с этим покончено. Иначе мы позволим Ирану сняться с крючка, и фанатики из „Хезболлы“ смогут нанести удар, к которому режим якобы будет непричастен. Если мы действительно получили хорошую новость, пусть это подтвердит мистер Блэр. Раз высказался их глава государства, должен высказаться и наш». В Нью-Йорке заседала Генеральная Ассамблея ООН. Днем, чтобы обсудить это дело, должны были встретиться британские и иранские представители. На следующее утро была назначена встреча министров иностранных дел — Робина Кука и Камаля Харрази. Похоже было, что Иран и вправду хочет соглашения.
Робин Кук позвонил ему 24 сентября в девять утра — в четыре утра по нью-йоркскому времени! — и сказал, чего, по его мнению, можно будет достичь. «Мы получим гарантию, но формально фетва отменена не будет: они говорят, это невозможно, так как Хомейни умер. Активности сторонников жесткого курса в Иране мы не наблюдаем. Это лучшее, чего мы способны от них добиться. Это самые ясные выражения, какие мы от них слышали на эту тему». Итак, где он в итоге оказался? Между молотом и наковальней? Вознаграждение и фетва останутся, но иранское правительство «отмежуется» от них и не будет «ни поощрять, ни дозволять» исполнение угрозы. Роберт Фиск написал в «Индепендент», что в Иране потеряли к этому делу интерес. Так ли это? При наилучшем сценарии Кук прав, иранцы искренне берут на себя обязательство, действительно хотят покончить с этим делом, подвести под ним черту, и британское правительство, со своей стороны, готово, идя на это соглашение, рискнуть своим престижем; тогда при любом нарушении соглашения обе стороны будут иметь глупый вид. Главная угроза его жизни всегда исходила от иранского министерства разведки и безопасности (МРБ), и, если тамошних деятелей приструнили, это, можно, могли бы подтвердить мистер День и мистер Утро. А публичное, широко освещаемое соглашение способно
А при наихудшем сценарии сторонники жесткого курса продолжат попытки с ним разделаться и, поскольку охраны к него не будет, преуспеют в этом.
В четыре часа дня он встретился с Фрэнсис Д’Соуса и Кармел Бедфорд в помещении «Статьи 19» в Излингтоне, и все трое были очень обеспокоены. Соглашение выглядело неадекватным, предложенного было недостаточно, но, если он отреагирует отрицательно, его можно будет обвинить в обструкции, а если он отреагирует положительно, кампания по его защите лишится возможности выдвигать какие-либо условия. Его единственная надежда, сказал он Фрэнсис и Кармел, связана с тем, что нарушение соглашения будет ударом по доверию обоим правительствам.
Втроем они отправились в Форин-офис, где на 5.20 вечера была назначена встреча с Дереком Фатчеттом. Порядочный, прямой человек, Фатчетт всегда ему нравился, и теперь Фатчетт сказал, глядя ему в глаза: «Сделка настоящая, иранцы готовы выполнить ее условия, все сегменты руководства дали добро. Я прошу вас оказать доверие британскому правительству. Вы должны знать, что Нил Кромптон и другие в нашем министерстве вели об этом переговоры не один месяц, причем вели их максимально жестко. Все они убеждены, что Иран настроен серьезно». — «Почему я должен этому верить? — спросил он Фатчетта. — Если они ничего не аннулируют, почему я не должен думать, что все это брехня?» — «Потому, — ответил Фатчетт, — что в Иране по поводу дела Рушди никто просто так не брешет. Эти политики рискуют карьерой. Они бы молчали, не будь они уверены в поддержке на самом высоком уровне». Хатами только что вернулся в Тегеран с Генеральной Ассамблеи, где заявил, что «вопрос о Салмане Рушди полностью закрыт», и в аэропорту его тепло встретил и обнял личный представитель Хаменеи. Это был значимый сигнал.
Он спросил о брифинге на темы безопасности, который совсем недавно провели для него мистер Утро и мистер День: они сказали, что угроза его жизни остается на прежнем уровне. «Эти сведения устарели», — ответил Фатчетт. Он спросил про ливанскую «Хезболлу», и Фатчетт сказал: «Они не вовлечены». Какое-то время он продолжал задавать вопросы, но вдруг внутри что-то распахнулось, его захлестнуло могучее чувство, и он промолвил: «Отлично». Он сказал: «В таком случае — ура, и спасибо вам, каждому из вас огромное спасибо от всего сердца». Подступили слезы, и от наплыва чувств он замолчал. Он обнял Фрэнсис и Кармел. Работал телевизор, «Скай ньюс» вел трансляцию в прямом эфире, и на экране Кук и Харрази стояли в Нью-Йорке бок о бок, провозглашая окончание фетвы. Он сидел в кабинете Фатчетта в Форин-офисе и смотрел, как британское правительство делает все возможное, чтобы спасти его жизнь. Потом он вышел с Дереком Фатчеттом туда, где ждали телекамеры, и, подойдя к ним, сказал: «Кажется, с этим кончено». — «Что это означает для вас?» — спросила милая молодая женщина с микрофоном. «Это означает для меня все, — ответил он, глотая слезы. — Означает свободу».
Когда он ехал домой, из Нью-Йорка позвонил Робин Кук, и его он тоже поблагодарил. Даже охранники были растроганы. «Волнующий момент, — сказал Боб Лоу. — Исторический».
Элизабет поверила не сразу, но мало-помалу атмосфера в доме делалась все более радостной. К ним пришел Мартин Бейч, ее старый однокашник по колледжу, и примчалась Полин Мелвилл, так что каждый из них двоих — и это было очень вовремя — видел перед собой одного из самых близких друзей. И Зафар тоже был с ними, зримо взволнованный, — таким он никогда его еще не видел. И телефон, телефон… Столько друзей, столько доброжелателей. Позвонил Вильям Нюгор — пожалуй, это был самый важный звонок. Эндрю плакал в трубку. Он позвонил Гиллону и поблагодарил его. Позвонил Клариссе и сказал ей спасибо за то, что заботилась о Зафаре все эти долгие тяжкие годы. Один за другим шли звонки от друзей. Ритуалы радости, подумал он. День, прихода которого он не ждал. И — победа, победа в чем-то более важном, чем спасение его жизни. Это была их общая борьба за значимые вещи, и все вместе, сообща они взяли верх.
Он позвонил Кристиан Аманпур и дал ей краткий комментарий. Всем остальным придется подождать завтрашней пресс-конференции.
И, обитай он в сказке, он лег бы в постель, утром проснулся бы свободным человеком, увидел бы безоблачное небо, и он, его жена и дети счастливо жили бы потом много-много лет.
Но он обитал не в сказке.
Есть те, для кого этот день не может быть прекрасным днем. Я хотел бы особо вспомнить семью профессора Хитоси Игараси, переводчика «Шайтанских аятов» на японский, которого убили. Я хотел бы вспомнить переводчика на итальянский доктора Этторе Каприоло, который был изранен ножом, но, к счастью, благополучно выздоровел; и моего прославленного норвежского издателя Вильяма Нюгора — он, к нашей радости, полностью поправился после покушения, когда ему несколько пуль попало в спину. Не будем забывать, что это было ужасное событие, и еще я хочу сказать, что скорблю о тех, кто погиб во время демонстраций, прежде всего на индийском субконтиненте. Во многих случаях, как выяснилось, они даже не знали, против кого выступают и почему, и об этой шокирующей и ужасной гибели людей я сожалею столь же сильно, как обо всем остальном.