Джозеф Антон
Шрифт:
Приближалась дата выхода в свет в Америке «Земли под ее ногами», и авторское турне по США порождало проблемы. Большинство европейских авиакомпаний были теперь готовы пускать его в самолет, но американские по-прежнему отказывались. Он мог прилететь в Нью-Йорк, а потом посредством «Эйр Канада» добраться до Тихоокеанского побережья, но, чтобы побывать в остальных частях страны, надо было нанять частный самолет. К тому же — расходы на охранников из фирмы Джерри Глейзбрука. На двухнедельное турне где-то надо было раздобыть 125 тысяч долларов, из которых издатели готовы были заплатить только около сорока тысяч. Он поговорил с Эндрю Уайли и Джерри Глейзбруком, и они сумели уменьшить стоимость охраны на десятки тысяч; организации и компании, предоставлявшие площадки для презентаций, могли в общей сложности вложить примерно 35 тысяч — сюда входили гонорары за выступления и плата за охрану. Если он пожертвует гонораром за отрывок из книги, напечатанный «Нью-Йоркером», и трех- или четырехмесячным доходом от синдицированной
Подолгу раздумывать об отзывах критиков, хорошими они были или нет, смысла не было, но странный случай Джеймса Вуда, пожалуй, заслуживает короткого замечания. Мистер Вуд отрецензировал «Землю под ее ногами» в «Гардиан», которая, кроме того, первой из британских изданий поместила отрывок из книги, и его оценка была очень лестной: «Его впечатляющий новый роман… немалое достижение, плод изобретательного ума, вещь, сложная по построению… блестящий роман… жизнерадостная, добрая, изобилующая каламбурами, [книга] одаривает читателя творческой радостью — такой щедрости после „Детей полуночи“ мы еще не видели. Подозреваю, что у читателей Рушди эта книга заслуженно станет любимой». Что ж, спасибо, Джеймс, подумал он. Но, когда роман вышел в Соединенных Штатах, мистер Вуд высказался о нем куда более критично. Его новая рецензия — в «Нью репаблик» — была новой версией статьи в «Гардиан», версией «заслуженно» неодобрительной. Теперь оказалось, что книга — его «типично постмодернистская неудача», где «соблазнительная скабрезность страдает от недостатка земли под ее ногами». Вторая рецензия была напечатана всего через семь недель после первой. Критику, так противоречащему себе в соответствии с литературными вкусами заказчиков, пожалуй, следовало дать на этот счет кое-какие объяснения.
Он полетел в Нью-Йорк давать интервью и почти сразу же по прибытии почувствовал себя очень больным. Он изо всех сил старался не нарушать напряженного графика, но в конце концов с высокой температурой обратился-таки к врачу. Тот обнаружил серьезный бронхит, грозивший перейти в пневмонию, и, промедли он еще день, ему почти наверняка пришлось бы лечь в больницу. На сильных антибиотиках он каким-то образом сумел выполнить программу интервью. Когда работа была сделана, ему стало лучше, хоть он и чувствовал слабость, и он отправился на прием к Тине Браун[258], где в какой-то момент оказалось, что он стоит в кружке гостей, который составляют Мартин Эмис, Мартин Скорсезе, Дэвид Боуи, Иман[259], Харрисон Форд[260], Калиста Флокхарт[261] и Джерри Сайнфелд[262]. «Мистер Рушди, — нервно обратился к нему Сайнфелд, — вы видели ту серию нашего сериала[263], где мы обыграли ваше имя?» В этой серии Креймер заявляет, будто встретил в бане «Салмана Рушди». Этого человека, как выясняется, зовут Сол Басс (Sal Bass), и они с Джерри сочли это псевдонимом, под которым скрывается Salmon[264]. Когда он заверил мистера Сайнфелда, что от души посмеялся над этой серией, комик испытал заметное облегчение.
Турне по восьми американским городам прошло спокойно, если не считать того, что в Лос-Анджелесе организаторы большой книжной ярмарки «БукЭкспо Америка» отказались пустить его на территорию. Зато его пригласили в этом городе в Плейбой-мэншн[265], чей владелец явно оказался более храбрым человеком, чем организаторы БЭА. Морган Энтрекин, глава издательства «Гроув / Атлантик», выпустил книгу Хефнера «Столетие секса: история сексуальной революции по версии „Плейбоя“», и за это ему позволили устроить в особняке вечеринку для книжной публики. Книжная публика в назначенное время потянулась в гору по Холмби-Хиллз, а потом взволнованно пила тепловатое шампанское в шатре на лужайке посреди Хефнерландии под презрительными взглядами смертельно скучающих официанток-«крольчушек». Посреди вечера к нему подскочил Морган в обществе молодой блондинки с милой улыбкой и невероятной фигурой. Это была Хедер Козар, новоизбранная Подружка года, очень юная девушка с великолепными манерами, которая с обескураживающим упорством называла его «сэр». «Очень жаль, сэр, но я не читала ни одной вашей книги, — извиняющимся тоном сказала она. — Честно говоря, я мало книг читаю, я от них устаю, и мне спать хочется». Да. согласился он, да, со мной часто бывает ровно то же самое. «Но есть такие книги, сэр, — добавила она, — например, „Вог“, что мне, чувствую, надо их читать, чтобы не отстать от событий».
Он вернулся в Лондон, ему подправили веки, взгляд у него стал нормальным, потом отпраздновали двухлетие Милана, потом — двадцатилетие Зафара, потом ему исполнилось пятьдесят два. В день его рождения к ужину пришли Самин со своими двумя девочками, Полин Мелвилл и Джейн Уэлсли, а через несколько дней он отправился с Зафаром на центральный корт Уимблдона, где в полуфинале Сампрас победил Хенмана. Если бы не полицейские, жизнь можно было бы считать почти нормальной. Старые тучи, возможно, мало-помалу рассеивались, но собирались новые тучи. «Противоречие между Э. и мной из-за
В середине июля они на девять недель отправились в Бриджгемптон в дом Гробоу, и в эти-то недели он и поддался своей милленаристской иллюзии.
Даже если ты не верил, что приближающийся миллениум — конец тысячелетия — сулит второе пришествие Христа, тебя могла соблазнить романтическая «милленаристская» идея, что такой день, наступающий раз в тысячу лет, может принести великую перемену и что жизнь — жизнь всего мира, но еще и жизнь конкретного человека в нем — в новом тысячелетии, возможно, станет лучше. Что ж, надеяться — это не запрещено, подумал он.
В начале августа 1999 года милленаристская иллюзия, которая возьмет над ним власть и изменит его жизнь, явилась ему в женском обличье — где бы вы думали — на острове Либерти. Ну разве не смешно, что он встретился с ней под статуей Свободы? В художественной литературе символика этой сцены показалась бы избыточной и тяжеловесной. Но жизнь как она есть порой вдалбливает в тебя свое так, чтобы ты уж точно усвоил, и в его жизни как она есть Тина Браун и Харви Уайнстайн[266] устроили на острове Либерти вечеринку на широкую ногу, отмечая рождение своего журнала «Ток», которому не суждено было долголетие, и расцветали фейерверки, и Мейси Грей пела: I try to say goodbye and I choke, I try to walk away and I stumble[267], и список гостей охватывал весь человеческий спектр от Мадонны до него самого. В тот вечер он не встретился с Мадонной лицом к лицу, а то, может быть, спросил бы ее про слова, которые ее помощница Каресс сказала телепродюсеру, пославшему Мадонне экземпляр «Земли под ее ногами» в надежде на благосклонный отзыв из уст знаменитости — ведь главной героиней книги была пусть вымышленная, но рок-певица, звезда первой величины. «О нет, — заявила Каресс. — Мадонна не прочла эту книгу. Она ее растерзала». (Несколько лет спустя, когда они с Зэди Смит[268] встретили Мадонну на вечеринке журнала «Вэнити фэр» по случаю вручения «Оскаров», она говорила только о ценах на недвижимость в лондонском районе Марбл-Арч, и он не решился поднять вопрос о растерзанной книге — не решился еще и потому, что они с Зэди из последних сил сдерживали смех, глядя на высокого, породистого молодого итальянского жеребца, который, похоже, сумел произвести впечатление на госпожу Чикконе. «Вы ведь итальянка? — соблазнительно шептал он ей, низко наклонив голову. — Мне это сразу видно…»)
Элизабет осталась в Бриджгемптоне с Миланом, а он поехал в город с Зафаром, Мартином и Исабель. К деревьям на острове Либерти были подвешены лампочки, от воды налетал освежающий летний ветерок, они никого здесь не знали, да и попробуй разгляди в густеющих сумерках, кто есть кто, но в этом не было ничего плохого. И вот под китайским фонариком у пьедестала, на котором высилась огромная медная дама, он лицом к лицу встретился с Падмой Лакшми и сразу понял, что уже видел ее — вернее, видел ее фотографию в итальянском журнале, где поместили и его снимок, — и ему вспомнилось, что он тогда подумал: «Если когда-нибудь с ней познакомлюсь — все, моя песенка спета». Теперь он сказал: «Вы — та красивая индианка, которая вела программу на итальянском телевидении, а потом вернулась в Америку, чтобы стать актрисой». Она не верила, что ему могло быть о ней известно, и поэтому начала сомневаться, что он — тот, кем она его сочла, и заставила произнести его имя и фамилию, после чего лед был сломан. Нескольких минут разговора им хватило, чтобы обменяться телефонами, и на следующий день, когда он ей позвонил, номер был занят, потому что она в этот момент звонила ему. Он сидел в своей машине у бухты Микокс-Бэй на Лонг-Айленде, смотрел на сверкающую воду и чувствовал, что его песенка спета.
Он был женатый человек. Дома его ждали жена и двухлетний сын, и, не будь обстановка в семье такой, какой она была, до него дошла бы очевидная истина, что видение, в котором, казалось, воплотились все его чаяния — мисс Свобода из плоти и крови, — не что иное, как мираж, и что броситься к ней, словно она существует на самом деле, значит навлечь беду на себя, причинить немыслимую боль жене и взвалить непомерную ношу на плечи самой Иллюзии — американки индийского происхождения, у которой были честолюбивые замыслы и тайные планы, не имевшие ничего общего с исполнением его глубинных желаний.
Ее имя и фамилия были диковинкой — именем, рассеченным надвое матерью после развода. Она родилась в Дели (хотя б'oльшая часть ее семьи, принадлежавшей к тамильским брахманам, жила в Мадрасе), и поначалу ее звали Падмалакшми Вайдьянатхан, но Вайдьянатхан, ее отец, бросил ее и ее мать Виджаялакшми, когда девочке был всего год. Виджаялакшми немедленно избавилась от фамилии бывшего мужа, превратив свое имя, как и имя дочери, в имя и фамилию. Вскоре она эмигрировала с дочкой в Америку, получила ответственную должность медсестры в онкологическом центре Слоуна и Кеттеринга в Нью-Йорке, затем переехала в Лос-Анджелес и снова вышла замуж. Падма впервые встретила отца, когда ей было без малого тридцать лет. Еще одна женщина, рано лишившаяся одного из родителей. Его любовная жизнь раз за разом повторяла один и тот же образец.