Джули отрешённый
Шрифт:
Миссис Кристо шла среди других женщин за последней повозкой. Почти на всех женщинах в этой процессии были дешевые хлопчатобумажные платья, словно форма, возвещающая об их евангелической бедности. Миссис Кристо, как всегда, была в черном. Ее миткалевое платье на любой другой женщине выглядело бы строго, но на ее смуглом, крепком, цветущем теле, да еще при таком привлекательном лице даже черное казалось чуть ли не соблазнительным.
Джули то и дело оглядывался на мать, которая вместе со всеми пела, что Иисус – возлюбленный ее души. Но при этом она крепко сжимала задок повозки, словно то был сам Джули. Оба они словно не замечали никого вокруг, и, когда он оглядывался на мать, лицо у него было и яростное и беспомощное. А у
– Старина Джули под простыней играет на гармонике! – крикнул кто-то, и мы все рассмеялись: нас так и подмывало смеяться.
У реки, возле большого моста, на берегу мелкой песчаной излучины, причастникам с пением и хвалами господу помогли сойти с повозок. Толпа, в том числе и сторонние наблюдатели, образовала большой полукруг, и под хлопанье в ладоши и возгласы «Аллилуйя!», «Прииди ко Христу!» и «Спаси вас Христос» началось крещение. По одному их вводили в реку, где по пояс в воде стоял доктор Хоумз, высоко над головой держа библию. Посох свой он воткнул в речное дно; когда к нему подходил причастник, Хоумз дланью, держащей святую книгу, крепко ухватывался за посох, а другой рукой погружал грешника в воду. Погружал он каждого с силой, почти свирепо, пригибал голову, точно окунал ребенка. Делал он это три раза подряд, словно не на жизнь, а на смерть боролся с самим дьяволом, потом выкликал имя следующего причастника.
– Джулиан Кристо!
Шестерых, главным образом юношей, уже окрестили, и Джули стоял во главе следующей партии. Мне уже не хотелось смотреть, я видел, Джули чего-то боится, – насколько я знал, это с ним впервые. Он словно прирос к месту.
– Джулиан Кристо! Подойди и да спасешься во имя Христа! – прогремел Хоумз; так оглушительно взывают к пастве, кажется, только проповедники в Австралии и в Америке.
Путаясь в простыне, Джули брел с трудом, по лицу его текли слезы. И, зная Джули, я понимал: он плачет не просто от унижения – насмешки, даже самые злые, никогда его не задевали, – и уж, конечно, не от религиозного трепета. Унижена была какая-то иная сторона его души, и теперь мне хотелось только поскорей уйти и не видеть, что будет дальше. Глаза миссис Кристо тоже полны были слез и лицо все в слезах, но она продолжала петь, вернее, нараспев повторяла вместе со всеми одни и те же слова:
– Иисус спасет, Иисус живет, Иисус умер на Голгофе…
Я отошел подальше, но все слышал смех зрителей и знал: они потешаются над Джули. Мой младший брат Том – он не уходил и все видел – после рассказал: Джули уперся, не хотел, чтоб его окунали. Хоумз насильно, рывком поднял его, точно мокрого котенка, и трижды с силой, в радостном исступлении погрузил в воду, призывая Иисуса спасти неподатливого, но беспомощного грешника.
Любопытно, что сейчас мне вспоминается не столько неподатливость Джули в тот день и не слезы его, но сложные, запутанные отношения между сыном и матерью, – прежде я этого не замечал. Впервые заметил, когда Джули крестили, и с тех пор видел так ясно, что уж лучше бы вовсе не видеть.
По правде говоря, это стало смущать меня куда больше, чем даже объятия миссис Кристо, и примерно через неделю после крещения, когда мы с Джули сидели у него за домом на поленнице, я вдруг почувствовал, что и меня втянуло в путаницу этих сложных отношений.
– Иисус любит маленьких мальчиков, – прошептала мне на ухо миссис Кристо, когда, наткнувшись на нас там, обхватила меня руками. Она все еще восторженно трепетала после того обряда. – Он за них отдал жизнь, Кит, – сказала она.
Джули отвернулся, но после спросил, что такое она мне прошептала. Я сказал, и он распорядился:
– Не говори своей маме, что она тебе сказала. Ничего не говори.
Моей маме? А что ей до этого?
Я сделал вид, будто выбросил эти мысли из головы, но Джули догадался, что я невольно наблюдаю за их жизнью, вникаю в нее, строю догадки. Наверно, инстинкт тринадцатилетнего мальчишки подсказывал ему, что непривычная чувственность его матери изумляет меня, и он старался охранить ее, укрыть, спрятать от чужих глаз.
Этой своеобразной чувственностью был пронизан весь дом, она ощущалась даже среди квартирантов. Никто из них и в малой мере не наделен был волнующей красотой миссис Кристо. Но когда в шесть вечера они все вместе садились ужинать у нее в кухне, между ними, как меж котятами или щенятами одного помета, ощущалась некая телесная связь. Вне этого дома и Мэйкпис, и Бен Кэш, и Хэймейкер, и мисс Майл по-прежнему казались мне самыми обыкновенными людьми. Но когда они собирались за столом у миссис Кристо и пили чай, ели колбасу, яичницу, лук, вареный картофель и горох, они переходили из обычного мира и окружения в свой, особый, где самый воздух иной.
– Готовы? – вопрошал Мэйкпис.
– Всегда готовы прийти к Иисусу, – хором отвечали они.
И за этим следовало обильное молитвословие, – казалось, это не общая молитва, скорей тут каждый в отдельности взывает к Христу, умоляя снять с него грехи. Диковинная литания Хэймейкера временами грохотала, как поезд, что не спеша въезжает на станцию, но мне вовсе не хотелось над ним смеяться, напротив, это производило на меня глубокое впечатление. И пение мисс Майл, которая умоляла господа не обойти ее любовью, тоже звучало очень убедительно. Никто не прятал носа в сложенные ладони, не закрывал глаза, как делали у нас дома, следуя возвышенному викторианству моего отца. То был разговор один на один, прямо тут же за столом, и по понятиям, в которых я был воспитан, разговор довольно бесцеремонный и даже веселый. Но он, во всяком случае, куда больше способствовал хорошему аппетиту: ели они с превеликим удовольствием, и время от времени кто-нибудь произносил с полным ртом: «Господь нас любит», – и все остальные подтверждали: «Да, любит». Говорящий заглатывал очередную сосиску, а мисс Майл радостно, точно только что отведала меду, провозглашала:
– Я видела его воочию, и Бен Кэш тоже, я знаю.
Бен кивает.
– Да, видел. Я видел. Совершенно с вами согласен, мисс Майл.
Но больше всего они любили шутить и разыгрывать друг друга.
Вот Хэймейкер спрятал под стол большой каравай, который испекла миссис Кристо, и говорит:
– Сатана, хитрый змей, притаившийся в саду любови Христовой, украл хлеб. Весь утащил!
– Вот глупости, – вмешивается мисс Майл. – Сатана сидит с курами в курятнике и лакомится яичками.
Хэймейкер хохочет и вытаскивает каравай.
– Вас не проведешь, я так и знал, – говорит он.
Под конец трапезы мисс Майл изо всех сил старается удержать в руках нож и все-таки роняет его на клеенку.
– Он хотел вырвать у меня нож, – еле переводя дух, произносит она. – Чуть не выхватил у меня из рук. Я видела его хвост.
И все заливаются, точно малые дети. В тот раз мисс Майл так всех развеселила, что и я поневоле засмеялся.
Но миссис Кристо оставалась вне этого, она сидела во главе стола, как всегда блаженно улыбалась, неторопливо двигались ее полные, красивые руки. Она смеялась вместе со всеми, но и только. Джули ничего не видел и не слышал, мысли его витали в облаках.
– Хочешь еще сагового пудинга, Джули? – ласково спросила мисс Майл.
Он с трудом возвращается откуда-то издалека и отвечает, как всегда, отрывисто-бесстрастно, но довольно вежливо:
– Нет, спасибо, мисс Майл.
– Ну, я уверена, Китов животишко побольше твоего. Тебе положить, Кит?
Я соглашаюсь, хотя саго терпеть не могу.
Поев, все принимаются дружно, но бестолково убирать со стола, суетясь и мешая друг другу.
Тут Джули лягает меня, и, не спросив разрешения (у нас дома без этого бы никак не обойтись), мы выскакиваем во двор.