Джунгли
Шрифт:
— О Иисусе я не спорю, — вставил швед.
— В таком случае, — вскричал Лукас, — почему нужно Иисуса отделять от его церкви? Почему его слово и пример его жизни — ничто для тех, кто говорит, что поклоняется ему? Он — первый революционер мира, он — истинный основатель социалистического движения, он — факел ненависти к богатству, к гордости богатства, к роскоши богатства, к тирании богатства. Он сам был нищий и бродяга, человек из парода, проводивший время в обществе трактирщиков и продажных женщин; и он снова и снова, прямо и ясно осуждал богатство и владение им: «Не собирайте себе сокровищ на земле!», «Продай имение твое и раздай милостыню!», «Блаженны нищие, ибо их будет царствие небесное!», «Горе вам, богачи, ибо вы уже получили ваше утешение!», «Истинно говорю вам, что трудно богатому войти в царствие небесное!» Бичующими словами обличал он эксплуататоров того времени: «Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры!», «Горе и вам, законники!», «Змеи, порождения ехиднины! Как убежите вы от осуждения в геенну?» Он бичом выгнал дельцов и маклеров из храма! Он был распят — подумайте об этом! — как агитатор и нарушитель социального порядка. И этого человека сделали первосвященником собственности и мещанских приличий, у него ищут божественной санкции для всех ужасов и подлостей современной торгашеской цивилизации.
— Браво! — вскричал Шлиман смеясь.
Но Лукас закусил удила — он говорил на эту тему каждый день в течение пяти лет, и еще ни разу никому не удалось остановить его.
— Иисус из Назарета! — кричал он. — Сознательный рабочий! Плотник из профессионального союза! Агитатор, нарушитель законов, смутьян, анархист! Если бы он, властелин и учитель мира, перемалывающего тела и души человеческие на доллары, — если бы он явился в современный мир и увидел, что люди сделали во имя его, не была ли бы его душа поражена ужасом? Не обезумел ли бы он при виде этого, он, князь милосердия и любви? Думаете ли вы, что в ту ночь в Гефсиманском саду, когда он терзался мукой и обливался кровавым потом, — думаете ли вы, что его видения тогда были ужаснее того, что он увидел бы теперь на полях Маньчжурии, где люди, несущие перед собой его позолоченные изображения, идут совершать массовые убийства по воле гнусных чудовищ, исполненных алчности и жестокости? И если бы он был теперь в Петербурге, то разве не взял бы он тот самый бич, которым выгнал менял из своего храма, и…
Лукас остановился, чтобы перевести дух.
— Нет, товарищ, — сухо возразил ему Шлиман, — вспомните, что он был человек практичный. Он взял бы пару тех маленьких «лимонов», которые теперь посылают в Россию. Их удобно носить в карманах, и они способны взорвать на воздух любой храм.
Лукас подождал, пока не утих смех, вызванный этой шуткой, потом заговорил снова:
— Но посмотрите на это с точки зрения практической политики, товарищ. Перед нами историческая личность, которую все чтут и любят, а многие считают божественной. Иисус был одним из нас, он жил пашей жизнью и проповедовал наше учение. Можем ли мы оставить его в руках наших врагов? Можем ли мы позволить им искажать и принижать его образ? У нас есть его слова, которых никто не может опровергнуть. Разве мы не должны нести их народу, чтобы парод понял, кем он был, чему он учил, что он сделал? Нет, нет! Тысячу раз нет! Мы воспользуемся властью его имени, чтобы отстранить плутов и тунеядцев от служения ему, и мы еще поднимем народ к действию!..
Лукас снова умолк. Шлиман протянул руку и взял со стола газету.
— Вот тут, товарищ, — сказал он, улыбаясь, — случай, с которого вы могли бы начать. Епископ, у жены которого украли бриллиантов на пятьдесят тысяч долларов. И какой епископ — благолепный и елейный! Епископ — знаменитый и ученый! Епископ — филантроп и друг трудящихся, орудие общества для одурманивания рабочих.
Все присутствующие безмолвно следили за этой словесной дуэлью. Но теперь мистер Мэйнард, редактор, воспользовался случаем вставить словечко. Ему всегда казалось, наивно заметил он, что у социалистов есть вполне законченная программа построения будущей цивилизации. Но здесь он видит перед собой двух активных членов партии, которые, насколько он может судить, абсолютно ни в чем не согласны между собой. Не попытаются ли они оба, для его просвещения, установит», что общего есть в их взглядах и почему они принадлежат к одной партии? В результате после долгих споров были сформулированы следующие два положения: во-первых, социалист верит в то, что средства производства должны принадлежать обществу и управляться на демократических началах; и, во-вторых, социалист верит в то, что для достижения этого необходимо создать классово-сознательную политическую организацию трудящихся. В этом они были согласны, но только в этом. Для Лукаса, ревнителя веры, кооперативная республика была новым Иерусалимом, тем царствием небесным, которое «внутри нас». Для Шлимана социализм был просто необходимым шагом к другой далекой цели, шагом, с которым можно было мириться только временно. Шлиман называл себя «философом-анархистом». Анархист, объяснил он, это тот, кто верит, что конечной целью развития человеческого-общества является свободная личность, не ограниченная никакими внешними законами. Раз одна и та же спичка может зажигать чей угодно огонь и одинаковый кусок хлеба годится для всякого желудка, то вполне возможно управлять промышленностью на основе большинства голосов. Земля одна, и количество материальных благ ограничено. С другой стороны, духовные и интеллектуальные блага неисчерпаемы, и один человек может получить их больше, не уменьшая этим доли другого. Поэтому формулой современной пролетарской мысли стало: «Коммунизм в материальной области и анархизм в интеллектуальной». Как только родовые муки останутся позади и раны общества заживут, установится весьма простой строй, при котором каждый человек будет вносить свою долю труда и получать свою долю продуктов труда. В результате процессы производства, обмена и распределения будут происходить автоматически, и мы не будем ощущать их, как человек не ощущает биения своего сердца. А тогда, продолжал Шлиман, общество распадется на независимые, самоуправляющиеся общины близких по духу людей, примерами чего теперь служат клубы, церкви и политические партии. После революции всей духовной жизнью человека, наукой, религией и искусством будут руководить такие «свободные сообщества». Писателей-романтиков будут поддерживать поклонники романтической литературы, а художников-импрессионистов — те, кто любит импрессионистические картины. То же самое будет с проповедниками и учеными, журналистами, актерами и музыкантами. Если кто-нибудь захочет творить, писать картины, молиться и не окажется желающих содержать его, то он может поддерживать себя сам, отдавая часть своего времени работе. То же происходит и теперь, с той единственной разницей, что система конкуренции в области труда заставляет человека работать весь день ради куска хлеба, тогда как после уничтожения привилегий и эксплуатации можно будет прожить, работая один час в день. Теперь искусство доступно лишь ничтожному меньшинству, отупевшему и огрубевшему от усилий, которых ему стоила победа в экономической борьбе. Мы и представить себе не можем, каких вершин достигнут наука и искусство, когда человечество стряхнет с себя кошмар конкуренции.
Затем редактор пожелал узнать, на каком основании доктор Шлиман
— Мы не имеем средств установить, — ответил тот, — каковы будут производственные возможности общества, которое сумеет использовать все современные достижения науки. Но мы можем быть уверены, что они превзойдут самые дерзкие мечты умов, привыкших к жестокому варварству капитализма. После победы мирового пролетариата война, конечно, станет немыслимой. А кто может вычислить, во что обходится человечеству война, — не голый) уничтожение жизней и материальных ценностей, не только стоимость содержания миллионов людей в праздности, вооружения и снаряжения их для битв и парадов, но и постоянное снижение жизненной энергии общества из-за милитаризма и страха перед войной, из за озверении и одичания, пьянства, проституции и преступлении, которые война влечет за собой, но и промышленное бессилие и уничтожение морали? Разве преувеличением будет сказать, что два часа рабочего времени каждого трудящегося члена общества уходят на то, чтобы питать кровавого демона войны?
Затем Шлиман перешел к описанию потерь, вызываемых системой конкуренции — войной в промышленности: бесконечных трений и недоразумений; пороков — например, пьянства, почти удвоившегося за двадцать лет вследствие обострения экономической борьбы; праздных и не участвующих в производстве членов общества — беззаботных богачей и бедняков, выброшенных из жизни; законов и всего механизма угнетения; потерь от общественного тщеславия, нуждающегося в портных и модистках, парикмахерах и учителях танцев, поварах и лакеях.
— Вы знаете, — говорил он, — что в обществе, управляемом законом экономической конкуренции, деньги по необходимости являются мерилом доблести, а мотовство — единственным критерием силы. Таким образом, в современном обществе около тридцати процентов населения занято производством ненужных предметов, а около одного процента — их истреблением. И это еще не все, потому что слуги и прихвостни паразитов — тоже паразиты: модисток, ювелиров и лакеев тоже должны содержать полезные члены общества. Следует помнить и о том, что эта чудовищная болезнь захватывает не только тунеядцев и их прислужников, что ее яд пропитал весь социальный организм. За ста тысячами женщин высших классов стоит миллион женщин среднего класса, страдающих оттого, что они не принадлежат к избранным, и старающихся во всем им подражать; а за ними в свою очередь тянутся пять миллионов жен фермеров, читающих модные журналы и мастерящих себе шляпки, продавщиц и служанок, продающихся в публичные дома за фальшивые драгоценности и поддельные меха.
И не забывайте, что к этой конкуренции в показной роскоши прибавляется торговая конкуренция, которая лишь подливает масло в огонь. Фабриканты изобретают тысячи приманок, торговцы выставляют их в витринах, а газеты и журналы рекламируют их.
— Не забудьте потери от мошенничества, — вставил Фишер.
— Если начать говорить об ультрасовременном искусстве рекламы, — отозвался Шлиман, — об искусстве убеждать людей покупать то, что им не нужно, то мы очутимся в самой чаще пагубной деятельности капитализма и не будем знать, на какое из зол раньше указывать. Подумайте, сколько времени и энергии тратится, когда для удовлетворения тщеславия и страсти к щегольству выделывается десять тысяч разновидностей одного предмета, хотя для потребления было бы достаточно одной! Учтите потери от изготовления дешевых вещей для обмана несведущего покупателя; потери от фальсификации товаров — недоброкачественных материй, бумажных одеял, непрочных домишек, разбавленного молока, подкрашенной анилином содовой воды, колбас из картофельной муки…
— Подумайте и о влиянии этих явлений на мораль, — вставил бывший проповедник.
— Бот именно, — подхватил Шлиман. — Связанных с этим низкого плутовства и зверской жестокости, всяческих махинаций и лжи, взяточничества, бесстыдного надувательства, животного эгоизма, метаний и терзаний. Разумеется, подделка и фальсификация неотъемлемы от конкуренции: они логически вытекают из правила покупать как можно дешевле, а продавать как можно дороже. Официально установлено, что из-за фальсификации пищевых продуктов страна терпит убытки в размере миллиарда с четвертью долларов в год. Сюда входят, конечно, не только потерянные материалы, которые могли бы принести пользу, если бы не попали в человеческий желудок, но также доктора и сиделки для людей, которые при других условиях были бы здоровы, и гробовщики, обслуживающие все человечество на десять или двадцать лет раньше нормального срока. А сколько времени и энергии теряется потому, что эти продукты продаются в десяти магазинах, хотя можно было бы обойтись одним! В стране около двух миллионов торговых фирм и в пять или в десять раз больше торговых служащих. Подумайте, через сколько рук проходят эти товары, сколько с этим связано счетов и отчетов, бухгалтерских книг и балансов, сколько времени и сил уходит на подсчет грошовых прибылей и убытков. Подумайте о том, какой гигантский юридический аппарат связан со всем этим; о бесчисленных увесистых томах, о судах и коллегиях для их истолкования, о юристах, изощряющихся в обходе законов, о кляузах и крючкотворстве, о ненависти и лжи! Подумайте о потерях от слепого и непродуманного перепроизводства — о закрытых фабриках, слоняющихся без дела рабочих и товарах, гниющих на складах. Подумайте о махинациях оптовиков, о консервировании одних отраслей промышленности и искусственном подхлестывании других для целей спекуляции; о приостановках платежей и банковских крахах, о кризисах и паниках, о покинутых городах и голодающем населении! Подумайте об энергии, расточаемой в поисках рынков, о непроизводительных профессиях коммивояжеров, посредников, комиссионеров, рекламных агентов. Подумайте о потерях от скопления людей в городах, вызываемого конкуренцией и железнодорожными монопольными тарифами. Подумайте о трущобах, о загрязненном воздухе, о болезнях и растрате жизненной энергии. Подумайте о гигантских зданиях контор и правлений, о потере времени и материала, когда этажи громоздятся на головокружительную высоту и уходят глубоко под землю! Или страховое дело, связанная с ним огромная административная и техническая работа и те потери…
— Тут я вас не понимаю, — заметил редактор.
— Кооперативная республика представляет собой единое страховое общество и сберегательную кассу для всех своих граждан. Поскольку капитал — общая собственность, всякий ущерб падает на всех и всеми же возмещается. Банк представляет собой как бы единый правительственный кредитный счет, бухгалтерскую книгу, в которой учитываются все заработки и расходы каждого отдельного лица. Существует также единый правительственный прейскурант, где зарегистрировано и точно описано все, что продается в республике. Так как никто из граждан не извлекает прибыли из продажи, то нет и стимула к извращению истины. Нет обмана, фальсификации и подделок, нет подкупов и взяток.