Джура
Шрифт:
Сжав кулаки, я шагнул к двери, за которой все пла-кала женщина, — и тут в коридор с улицы вошел Зубов.
— Что, юноша, заскучал? Ничего, долго скучать не придется. — Мы вошли в его кабинет. — Проклятые, разорили Тангатапды. Не бывал там?
— Нет.
— Жалкий кишлак. Но и его не оставляют в покое.
— Басмачи?
— Кто ж еще? Как собаки плодятся! Банда курбаши Худайберды. Не знаком?
— Нет.
— Еще познакомишься. Этот нас помучает — ловок, хитер. Молодой совсем. И грамотный —
За стеной снова послышался плач женщины.
— А вы… жалеете людей? — спросил я.
— Это ты о ком — «вы»?
— Ну, мы… ГПУ…
Взгляд Зубова сделался жестким.
— Разве мы пытаем людей? Где ты это слышал?
Я кивнул на стену — вот, мол, непонятно разве?
Зубов помолчал, затем улыбнулся в усы и постучал кулаком в стену:
— Саидов! — Потом повернулся ко мне: —Сейчас познакомишься с этим палачом!
В дверях кабинета появился сухощавый рослый человек.
— Слушай, Джура, кого это ты там пытаешь, а?
— Я? Пытаю? — Саидов приложил ладонь к груди. — Меня, меня пытают!
— Да ну? А то я уж и не знал, что говорить, — вот молодой человек обвиняет нас, — мол, мы мучаем людей. — Саидов глянул на меня, понял все и рассмеялся. — Кстати, Джура, познакомься. Как вас зовут, юноша?
— Сабир, — ответил я, покраснев.
— Да-да, Сабир Шукуров, направлен к нам губкомом комсомола. Новый работник.
Джура подал мне руку, мы поздоровались.
— А это, — продолжал Зубов, — это Джура Саидов, гроза басмачей и вообще всякой контры. Боятся его, хотя, по-моему, бывает мягковат.
Я не понял последних слов Зубова и ждал, что он скажет еще. Но объяснять он ничего не стал, а положил мне руку на плечо и легонько подтолкнул к Саидову:
— Будете работать вместе. Джура, возьми его к себе…
Джура кивнул. Так я стал сотрудником ГПУ Алмалыка.
Разделавшись со мной, Зубов обратился к Джуре:
— А что говорит твоя артистка?
— Опять Худайберды. Отдал их своим, всех опозорили. И певицу Уктам тоже. А плачет ее племянница. Она засватана была — теперь, говорит, кому я нужна?
— Что будешь делать?
— А что сделаешь? — Джура пожал плечами. — Пообещал, что вернем добро: У них серьги, браслеты, — в общем, все висюльки отобрали.
— Сволочи! — не выдержал Зубов. — Ну вот что. Дай сопровождающих и отправь их.
— Конечно, отправлю — только вот племянница Уктам говорит, никуда не поедет. Говорит — кому я нужна.
— А ну, пошли. И ты, Шукуров!
— Сабир, — поправил я.
— Да, Сабир, и ты. Посмотришь, как ведем допрос, — и чтобы больше об этом разговоров не было. А еще комсомол!
— Идем, Сабир, — сказал Джура. — Правда, лучше самому увидеть.
Мы перешли в соседнюю комнату — там уже сидели шесть женщин, все молодые, лишь одна была постарше, лет сорока, она обняла за плечи девушку и что-то говорила ей, а та тихо плакала. «Видно, это и есть Уктам-певица, — подумал я. Слышал о ней еще в детстве — прекрасная певица, отличная танцовщица, говорили. — А та, рядом, — ее племянница…»
— Что будем делать, Уктамхон? — спросил Зубов.
Я не ошибся. Женщина, обнимавшая свою соседку, вскочила с места:
— Ах, дорогой начальник, что нам делать, придется ехать дальше… Судьба… Чтоб ей пропасть, этой культурной революции!.. Вот — Зумрад моя плачет все…
Первый раз поехала с нами, еле упросила я ее мать отпустить девочку в культпоход, обещала беречь…
Девушка, сидевшая рядом с Уктам, все всхлипывала, не поднимая головы, лицо закрыла ладонями.
— Не плачь, сестрица, что ж теперь… — сказал ей Зубов. — Хочешь, оставайся в Ташкенте, а? Я тебе записку дам, будешь жить со сверстницами, забудешь обо всем… Не горюй — ведь вся жизнь впереди!
— Конечно, конечно, — согласилась за племянницу певица Уктам. — Правда, Зумрадджан, девочка моя, оставайся в Ташкенте, я тоже об этом думала! Мать я сама успокою. А жених — шайтан с ним! В Ташкенте еще получше найдешь! Ведь все равно не любила этого толстяка!
Зумрад, услышав такие слова, заплакала в голос и припала к теткиной груди.
— Ну вот и правильно, моя девочка, нечего тебе домой возвращаться! — Уктам обняла девушку и, приговаривая ласковые слова, целовала ее в голову. — В Ташкенте, в Ташкенте будешь жить, доченька, там тебе и дорога откроется, голосок-то у тебя соловьиный, учиться будешь, станешь певицей, почет тебе везде оказывать станут, а жениха-то себе самого лучшего, по душе найдешь! Ну не плачь, ну хватит, родная, не мучь себя, хорошо, мой ягненочек?
Девушка что-то сказала сквозь слезы. Все поняли ее так: раз говорит, значит, соглашается, — и облегченно вздохнули.
— Да, — продолжал Зубов, — что у вас отобрали, какие вещи?
— Разве вернешь их теперь? — несмело спросила одна из женщин.
— Вернем обязательно, — отрезал Зубов. — Все разыщем… Шукуров!
— Сабир, — тихо сказал я.
— Да-да, Сабир… Возьми бумагу, карандаш — пиши. Говорите, Уктамхон.
Уктам начала перечислять вещи, отобранные у женщин басмачами, а я записывал.
— Десять браслетов… Два — золотые, остальные серебряные. Еще жемчужные бусы в четыре нитки — пять штук. Золотые сережки с яхонтовыми глазками — лучше б я умерла, чем надела их! От покойной матери остались, лежали бы сейчас дома!.. Так, еще два платья из парчи… Айсара, твое платье тоже из парчи было?