Джура
Шрифт:
Да, я знал, как и все мои товарищи, много удивительных историй о чекистах и по-своему представлял их работу — как постоянную схватку с контрой не на жизнь, а на смерть, как вечную опасность. Но то, что говорил и собирался сделать Джура, было уж совсем ни на что не похоже. Я не знал, что и думать.
Пока мы добрались до кишлака Ураза, сгустились сумерки. Кишлак назывался, как и возвышенность, Бештерак, то есть «пять тополей», но в темноте я не различал ни одного тополя: за низкими дувалами чернели какие-то деревья, не то урючины, не то орешины — не разобрать было, но тополей я так и не увидел, и это странно занимало мои мысли — устал, что ли, думать об Уразе и басмачах?
Мы въехали в темный кишлак, проехали еще немного по узенькой улочке, и Джура остановился у дувала возле кокандской арбы, стоявшей с поднятыми оглоблями, спешился, привязал коня к колесу арбы: я сделал то же самое.
Кругом было темно и тихо, даже собак не слыхать.
Джура тронул меня за плечо:
— Пошли.
Мы перебрались по доске через небольшой арык, вошли в чей-то двор — во тьме я различал только деревья да кусты: Джура обернулся ко мне, я увидел рядом блеск его глаз и спросил:
— Здесь?
— Тихо… — шепнул Джура. — Тихо, его дом близко.
Мы прошли в соседний двор, в темноте и тишине кишлак казался неживым. «Селкельди, — вспомнил я. — Сель прошел». И тут прямо передо мной коротко заржала лошадь, фыркнула, и снова все замерло.
— Хорошо, вовремя пришли, — шепнул мне на ухо Джура. — Намаз совершает.
Кто совершает намаз, где совершает и почему это хорошо — ничего не вижу, не понимаю.
Джура взял меня за плечо, повернул, и мы двинулись вдоль низкого дувала. Темнота и тишь обострили мое зрение и слух, я ожидал появления кого-то притаившегося, ожидал нападения из темноты, и вдруг будто что-то толкнуло меня — слева я заметил движение на земле, будто ползет кто-то. Замерев, я пригляделся внимательно и понял — это была тень человека. И я увидел, откуда падает на землю эта тень.
Перед нами была калитка. Джура без скрипа отворил ее, мы вошли во двор, приблизились к дому. В окошке помаргивал огонек, человек на молельном коврике не мог увидеть нас — он сидел спиной к нам и разговаривал с богом.
Джура кивком указал мне на человека, и мы на цыпочках двинулись к двери.
Сердце мое бешено колотилось, из-за его стука я не слышал наших осторожных шагов. Не услышал их и Ураз — ни когда мы тихонько вошли в комнату, ни когда Джура словно тень скользнул ближе к молельному коврику и поднял с пола маузер. После этого Джура вернулся к двери и сел, скрестив ноги, — не стал мешать Уразу закончить намаз. Я остался стоять — боялся шелохнуться. Время остановилось, и единственное, что напоминало о жизни, было помаргивание фитиля в коптилке. Тогда оживала тень Ураза.
Наконец Ураз дочитал молитву, поворотился налево, выдохнул: «Суф» — и замер: увидел нас. И что маузера нет под рукой — тоже увидел. Он не пошевелился и не сказал ничего, молчали и мы с Джурой. Только расширились глаза и как-то помертвело, пустым стало обросшее, с густыми усами и бородой лицо, словно жизнь ушла с него, сжалась где-то внутри Уразова тела… Потом я увидел, что губы Ураза шевельнулись: он что-то шептал. И будто мы для него исчезли, сдуло нас слово, обращенное к аллаху, — обернулся направо и еще раз выдохнул: «Суф» — и, завершая намаз, провел по лицу ладонями.
И еще какое-то время Ураз сидел неподвижно, а потом выдавил зло:
— Съел-таки меня, милиция!
— Нет, — возразил Джура. — Не я, ты сам съел свою жизнь.
— Сейчас уведешь?
— Больше некого ждать.
— Верно, знаешь, — согласился Ураз. — Тогда мне надо попрощаться с семьей.
— Как хочешь, — сказал Джура, — только ни слова о том, кто мы. Они не должны знать, что ты арестован. Приехали по делу, понятно? Бежать не советую — ты знаешь, как я стреляю.
— Что ж в Тангатапды — промахнуться боялся?
— Коня твоего пожалел.
— Да, за коня сам Худайберды сто баранов давал — шутник!
В комнату неслышно вошла женщина — одной рукой прижимала к груди ребенка, другой — держала блюдо с пловом. Увидела нас, замерла, испуганно посмотрела на Ураза, — взглядом спросила, какие распоряжения будут.
— Плов в чашку положи, я еду, — сказал Ураз жене и глянул на Джуру, тот кивнул. — Да поживее!
Женщина исчезла неслышно, как и появилась.
Джура кивком показал Уразу на дверь — пошли, мол. Мы вышли во двор — Джура, Ураз и за ним я.
Женщина уже протягивала мужу мисочку с пловом, завернутую в румол — поясной платок. Склонив голову, она спросила еле слышно:
— Когда ждать вас?
— Про то один аллах ведает, — сумрачно бросил Ураз и добавил еще, но уже мягче: —Береги сына.
Мы вышли из кишлака: я вел в поводу свою клячу и жеребца Ураза.
На дороге Джура подал поводья моей лошади Уразу:
— Садись… На этой далеко не уйдешь.
Ураз выругался, но поводья принял.
Потом Джура похвалил меня:
— Везучий ты, парень, смотри, какого коня получаешь… — Вороной Ураза нетерпеливо бил копытом. — Однако садиться погоди, — пока Ураза провожаем, я сам на его жеребце поеду…
Джура с Уразом неторопливо двинулись к Алмалыку, я держался чуть позади и слушал их разговоры. Напряжение охоты еще не оставило меня, — наверное, оттого, что не было ему нормального выхода — погони и борьбы. Честно говоря, я никогда не думал, что поймать басмача так просто, — ведь мы взяли Ураза без труда, без выстрела, можно сказать, голыми руками. Что это — везение, случайность? Тогда я еще не знал ответа…
— Не надо было мне приезжать сегодня, — как бы отвечая на мои немые вопросы, пожаловался Джуре Ураз. — И не хотел ведь — плохой сон видел, будто сын мой маленький умер.
— Значит, долгая жизнь ему суждена, так поверье обещает.
— Что прячешься за поверье, милиция, говори уж прямо: отсчитает ему аллах от моей жизни! — Ураз хохотнул коротко и зло, и я подумал: все же надеется убежать — и потрогал маузер у себя на боку… — А ты, однако, ловкий, милиция, как узнал о том, что приеду, скажи, а? Молчишь… Слыхал, слыхал о тебе…