Джура
Шрифт:
— Ложись, ложись. Здесь жить, здесь спать будешь. Завтра еще одну кровать принесем.
Мы улеглись. Джура, кажется, сразу же заснул, а я ворочался, ворочался, потом поднялся, подошел к окну, открыл. В темной осенней ночи перемигивались высоко в небе редкие звезды, тихо и безлюдно было, городок спал мертвым сном.
Я обернулся, посмотрел на Джуру — лицо его было спокойным, как вся эта тихая осенняя ночь: я разглядел, казалось, даже сетку морщинок — след прожитых лет, но потом понял, что глаза обманывают меня и дорисовывают по памяти дневных впечатлений черты лица, к которому успел привыкнуть. Тишина, спокойствие ночи передались и мне, новый город, непонятная еще работа не пугали больше. И хотя будущее мое было пока неясно и черты его таяли в наступающем времени, как образы дня в ночи, как морщины на лице Джуры в темноте комнаты, все же душа моя была спокойна. Все, что делается и сделано, — все правильно, и я на месте.
Так началась моя новая, самостоятельная и вовсе не спокойная жизнь. А оборваться она могла на следующий же день.
Проснулся я оттого, что кто-то тронул меня за плечо. Я открыл глаза, но не сразу сообразил, где я и что со мной. Наконец узнал Джуру и окончательно стряхнул остатки сна.
— Пора, пора, время не ждет. Подымайся.
Я вскочил, быстро оделся, вышел во двор ополоснуть лицо. Солнце уже показалось, но воздух хранил еще прохладу ночи.
— Позавтракаем в дороге, а сейчас — едем. Возьмешь эту лошадь.
Я увидел заслуженную клячу, привязанную посреди двора к стволу груши, — она казалась такой же сонной, как и я, и мне захотелось спросить Джуру — не упадет ли она, если отвязать ее от дерева.
Джура глянул на меня, на клячу и улыбнулся: наверное, мысли мои были написаны у меня на лице.
— Старая, да, бегать не может. Но если сегодня будет нам удача, получишь хорошего коня. Все, поехали… Не забудь свои боорсаки.
Я сбегал за узелком с домашними припасами, что дала в дорогу мама, и мы выехали со двора.
Да, Джура сказал правду: лошадь подо мной не была призовым скакуном и вдобавок ко всему прихрамывала, — кажется, одной подковы не было…
Когда я очень уж отставал от Джуры, я подбадривал свою клячу прутиком, она кое-как нагоняла жеребца Джуры, но потом опять отставала.
— Вы что же, всех новичков так испытываете? — не выдержал я наконец.
Джура засмеялся, подождал меня.
— И за эту кобылу спасибо скажи, еле нашел, а то пешком пришлось бы тебе идти! — и снова пустил жеребца вперед, а я снова отставал и нагонял, отставал нагонял.
К полудню мы добрались до заброшенного кишлака. Печальное это было зрелище! Крыши домов провалились, дувалы разворочены, земля усеяна камнями… А кругом — тихая степь. Ни людей, ни животных.
Джура остановил жеребца, спешился.
— Что за кишлак, почему он брошен, Джура-ака? — спросил я, слезая с лошади.
— Это место люди называют Селкельди — значит «сель прошел». Каждый год беда приходит — ну прямо басмачи, даже хуже. Все губит сель — и людей, кто не успеет спастись, и скот, и дома, и добро… Так год назад государство дало людям землю под Алмалыком, и все туда переехали, всем кишлаком…
— А разве нельзя было здесь построить плотину, защититься от селя?
— Э-э, брат, хорошо ты говоришь, да силы где взять плотину строить? Сейчас людям легче переехать, чем бороться с селем… Да, земли свободной у нас много, а сил пока что мало. Но вот увидишь: будем живы — такие кишлаки здесь построим, такие сады будут цвести на этом месте! И люди возвратятся сюда, к могилам предков… А пока что… пока что посмотри-ка, не найдется ли чего в твоем узелке?
Я развязал узелок: от собранных мамой мне в дорогу припасов оставалось немного — пол-лепешки да с десяток боорсаков.
Мы устроились прямо на земле и начали завтракать.
— Смотри-ка, мать, оказывается, очень любит тебя! — шутливо заметил Джура, отламывая себе кусок лепешки.
— Как вы это узнали? — засмеялся я.
— Лепешка-то на сметане… Давно не пробовал таких вкусных. А ты говоришь — как узнал…
Я пододвинул куски лепешки поближе к Джуре, а сам принялся за боорсаки.
— Так ты, значит, из Ташкента?
— Да, а мой отец — учитель, школу открыл. Может, вы слышали, если бывали в Ташкенте, — его зовут Миршукур-домулла.
— Нет, не пришлось услышать о нем… А я сам из Тойтюбе. Потом жил в Шагози, тут недалеко, — Джура показал кивком, — прямо под той горой. Не проезжал?
— Нет, я впервые в этих местах.
— Прогоним Худайберды — побываешь и там. А сейчас опасно, гнездо басмачей недалеко, часто наведываются… Ну как, отдохнул?
— Поехали.
Мы снова тронулись в путь, постепенно поднимаясь все выше и выше. Налетевший ветерок заставил меня зябко поежиться.
— Во-он впереди возвышенность Бештерак, — показал Джура. — Поднимемся туда, спустимся, а там и кишлак рядом. Кишлак Ураза.
— А не обманул нас Натан, а?
— Зачем же ему врать, Натану, — завтра вернемся, увидим его. Бежать ему некуда, семья у него, сам слышал. А вот Ураз может и не заехать домой, правда, — но тут Натан не виноват, он думает, мы Ураза в Алмалыке ждать будем.
— Но разве можно доверять такому? Надо было взять его с собой…
— Зачем? Чтоб видел, как мы ловим Ураза? И потом рассказывал кому надо и не надо?
— Наверно, не повредило бы, — заметил я.
— Как раз бы повредило, — спокойно объяснил Джура. — Ты же слышал, что говорил Натан — он тоже человек, ему жить надо, кормить семью. А возьмем мы его с собой — Ураз скажет: Натан-предатель…
— Так мы же все равно посадим Ураза! Пусть думает и говорит что хочет.
— Это не так просто. Ураз ведь был простым пастухом, с басмачами недавно и держится сам по себе. Стоит ли сразу сажать? Подумать надо…
Я не верил своим ушам. Как ни старался — не мог понять слов Джуры. Натана сажать нельзя. И Ураза, оказывается, тоже? Зачем же мы отправились ловить его? Чтобы тут же и отпустить? Я не понимал, удивлялся, но не решался расспрашивать дальше.