Джура
Шрифт:
Сторожевые так встревожились, что бросили игру в кости — занятие, которому они до сих пор с увлечением предавались. Они прислушивались к каждому шороху. Их уже не успокаивали больше слова Шарафа о том, что на повороте горной тропы два человека, стреляя из-за камней, могут остановить тысячу… Злорадство басмачей при появлении Кучака не имело предела. Сначала они его поколотили. Блестящие лезвия мелькали мимо расширенных зрачков Кучака. Он был перепуган до смерти. Замирая и теряясь, он остался сидеть на том месте, где его посадили. Послюнив палец, он начал тереть щеку, не отвечая на вопросы. Он был оглушен и растерян.
Сильный
— Да разве это удар джигита? — спросил он, лежа на земле. И вдруг басмачи услышали его смех.
— Таким ударом и муху не убьешь. Я упал потому, что перенесенные пытки ослабили мое тело. Меня жгли раскаленными в огне шомполами, меня резали ножами, меня душили белой ядовитой пылью, меня заставляли камень за камнем переносить целые горы, перетаскивать плоты в ледяной воде, а потом мучили жаждой и голодом.
От звука собственного голоса и от воспоминаний о перенесенных страданиях Кучак пришел в себя, а взглянув на изумленных басмачей, очевидно принявших его за сумасшедшего, он и совсем приободрился и решил бороться за свою жизнь.
— В поисках истины я изведал все, а тебе, — Кучак опять засмеялся, — и сотой доли этого не вынести. Сам Кипчакбай удостоил меня своей беседы, и даже Черный Имам интересовался моей особой. В трудные времена жильем мне служил утес. Я могу питаться костями и снегом. А ты что такое? Даже против этих джигитов, — он указал на других басмачей, — ты хоть и старший, но ты ничто… Не мог же я вам так сразу открыть, что меня послал на разведку сам Тагай — проверить по секрету от вашего курбаши Шарафа, на что вы годны. Что мне Шараф! Он исполнит любой мой приказ. Вы ещё не знаете, кто я… Я…
Басмачи не знали, верить или не верить словам этого странного, то ли безумного, то ли действительно значительного человека. Но больше они его не били. Забыв о тропинке, ещё недавно так волновавшей их, окружив Кучака, они ловили каждое его слово. Чего только не наплел Кучак, чтобы привлечь все внимание басмачей на себя! Он ни на одно мгновение не забывал, что успех всего предприятия и его жизнь зависели сейчас только от него одного.
Кучак видел, что его слова отвлекают внимание басмачей от тропинки, и это ещё больше воодушевляло его, пробуждая в нем силы истинного артиста. Он и сам начал удивляться себе и теперь слушал себя как бы со стороны.
Проходили минуты, десятки минут — басмачи как завороженные смотрели в рот Кучаку. Он мельком взглянул на тропинку: а что же делается там? И тотчас все басмачи посмотрели туда же. Кучак мысленно обругал себя за неосторожность и больше не пытался делать это.
Он как раз успел рассказать половину «Сорока небылиц» и скороговоркой продолжал:
— …хотел напиться, а вода замерзла. Ударил лбом в лед — не помогает. Снял голову, разбил лед, напился… Иду, испугался шума… На реке мальчишки с криком убегают. Ощупал себя — головы нет. Вернулся, нашел голову, а там в ушах гуси уже успели снести по сорока яиц. Спрятался я под бородой козла. Тогда… Ворвались бойцы. Кучака трясла нервная лихорадка, когда он с яростью, неожиданной для него самого, вцепился в старшего и визжал при этом так, будто его резали.
V
Максимов на минуту остановил свою взмыленную
Конь Максимова шел иноходью, кося глазом на шелестящие кусты. Чем дальше, тем дорога становилась шире. Максимов любовался раскидистыми вербами на берегу реки. Из-под скалы на тропинку выскочил дозорный басмач с винтовкой. Максимов хлестнул коня нагайкой и поскакал к нему:
— Эй, ты! Веди меня к твоему курбаши!
Басмач колебался, но удар нагайки мигом отрезвил его. Пригнувшись, басмач ожидал выстрела в голову. Максимов снова огрел его нагайкой и приказал:
— Веди в стан, веди к курбаши. Большой разговор есть. — Хоп, хоп! — согнувшись от удара, быстро согласился басмач. — Вперед! — приказал Максимов.
Испуганный басмач подхватил брошенную было винтовку и быстро пошел вперед. За ним следовал Максимов, сжимая в руках нагайку. Маузер оставался в кобуре.
За поворотом открылись кибитки Горного кишлака. Басмач побежал к большой, в расписных кошмах юрте. Вокруг неё толпились вооруженные басмачи. Поднялся крик. Решили, что дозорный поймал врага.
— Веди к нам! — закричали басмачи. — Давай сюда! Но дозорный растерянно развел руками. Максимов медленно подъехал к юрте курбаши.
— Хозяин! — весело закричал он по-киргизски, осадив коня. — Какого ты черта хозяин, если даже гостя не встречаешь? Хозяин! Из юрты выбежал испуганный Шараф, забыв даже руки вытереть после еды. Да, верно, ему только что донесли: это сам Шайтан! Он видел его несколько раз, когда был в добротряде. У его юрты сидел на коне улыбающийся, бодрый Максимов.
Шараф, маленький и полный, с черными сверкающими глазками, чуть не присел от неожиданности. Будь это кто-нибудь другой, а не Максимов, тот свалился бы с лошади, сраженный пулей в голову, но это был Максимов. Шараф испугался: не было у Максимова ни одной неудачи. Раз Шайтан здесь — значит, дела его, Шарафа, действительно очень плохи. Ему только что донесли о поражении басмачей на границе. Даже сюда явился сам Тысячеглазый! Толпа стояла затаив дыхание и с любопытством ждала, что будет. Многие видели Максимова впервые, но слышали о нем все. Седло, украшенное серебром, красная бархатная попона с золотыми пятиконечными звездами, нагайка, уздечка и оружие у Максимова были богаче и лучше, чем у курбаши.
— А я приехал к тебе, Шараф, запросто, — сказал Максимов, — как к бывшему добротрядцу. Ты окружен. Думаю: «Чего зря людей бить? Он старый джигит, поймет, не будет рисковать людьми». Маленькие глазки Шарафа беспокойно бегали. «Правду или неправду говорит Шайтан? А может быть, это просто хитрость? Он один, а нас много», — соображал Шараф и быстро отстегнул кобуру. «Ага, — решили басмачи, — сейчас курбаши застрелит Шайтана!» — Ты что берешь? — спросил насмешливо Максимов, показав камчой на руку Шарафа у кобуры.