Джузеппе Бальзамо (Записки врача). Том 1
Шрифт:
– Сударь, – возразила Андре с недовольным видом, – Николь вовсе не из преданности не отходит от меня, а потому, что я приказала ей всегда быть поблизости.
Бальзамо поднял взгляд на Николь, желая видеть впечатление, которое произвели на нее слова хозяйки, почти оскорбительные в своей гордыне. По тому, как Николь поджала губки, он понял, что девушка была весьма чувствительна к унижениям, которые ей доводилось испытывать, будучи служанкой.
Однако выражение это едва успело промелькнуть в ее лице; когда она отвернулась, чтобы смахнуть набежавшую слезу, ее взгляд упал на окно столовой, выходившее во двор.
Бальзамо интересовало
«В самом деле, – подумал он, – все весьма любопытно в этом доме, у каждого своя тайна, но, я надеюсь, не пройдет и часа, как я узнаю все, что касается мадмуазель Андре. Я уже знаю тайну барона и догадываюсь о том, что скрывает Николь».
Он на миг погрузился в свои мысли, но этого времени оказалось довольно, чтобы барон заметил его задумчивость.
– Вы тоже мечтаете, – вскричал он, – ну что ж, однако, вам следовало бы по крайней мере дождаться ночи. Мечтательность заразительна, и сейчас эта болезнь готова нас одолеть, так мне кажется. Сочтем мечтателей. Прежде всего грезит мадмуазель Андре; я вижу, как всякую минуту предается мечтам этот бездельник Жильбер, подстреливший куропаток, мечтавший, вероятно, даже в тот момент, когда охотился на них…
– Жильбер? – перебил его Бальзамо.
– Да, философ вроде Ла Бри. Кстати, о философах: вы не из их числа? Должен предупредить, что в этом случае мы вряд ли найдем общий язык!
– Ни да, ни нет, сударь, я не знаком с философией, – отвечал Бальзамо.
– Тем лучше, тысяча чертей! Это гнусные скоты, еще более ядовитые, чем безобразные! Они погубят монархию своей болтовней. Во Франции больше не умеют смеяться, все теперь читают, и что читают?! Фразы вроде этой:
«Монархическое правление не дает народу возможности стать добродетельным», или, например: «Существующая монархия – не более, чем надуманное построение, созванное для того, чтобы повредить нравы общества и поработить народы», или вот еще: «Если королевская власть от Бога, следует рассматривать ее как болезнь или стихийное бедствие, посланные поразить род людской». Как это все забавно! Добродетельный народ! Кому он нужен, я вас спрашиваю? А, все пошло кувырком, понимаете? С тех пор, как его величество имел беседу с господином Вольтером и прочел книги господина Дидро!
В это мгновение Бальзама показалось, что в окне опять мелькнуло то же бледное лицо. Но оно так быстро исчезло, что Бальзамо не успел его как следует рассмотреть.
– Мадмуазель тоже любит философствовать? – спросил, улыбаясь, Бальзамо.
– Я понятия не имею о философии, – отвечала Анд-ре. – Могу только сказать, что мне нравятся серьезные вещи.
– Ну, мадмуазель, – перебил ее барон, – нет ничего серьезнее, на мой взгляд, чем хорошо пожить, так любите жизнь.
– Однако, по-моему, нельзя сказать, чтобы мадмуазель не любила жизнь, – заметил Бальзамо.
– Все, сударь, зависит от обстоятельств, – возразила Андре.
– Еще одно дурацкое словцо, – воскликнул Таверне. – Поверите ли, сударь, что в точности такие слова я слышал уже от своего сына?
– У вас есть сын, дорогой хозяин? – спросил Бальзамо.
– Господи, да, я имею несчастье быть отцом виконта де Таверне, лейтенанта охраны его высочества дофина; мой сын – прелюбопытный субъект!
Барон процедил последние слова сквозь зубы, словно желая раздробить каждую букву.
– Поздравляю вас, сударь! – сказал Бальзамо, отвесив поклон.
– Да, – продолжал старик, – еще один философ. Все это приводит меня в замешательство, клянусь честью! Вот он мне недавно говорил об освобождении негров. «А как же сахар? – спросил я. – Я люблю кофе с сахаром, и король Людовик Пятнадцатый – тоже». А он мне: «Можно скорее обойтись без сахара, чем видеть, как страдает целая раса…»
«Раса обезьян!» – возразил я. Да и то много будет чести. Знаете, что он заявил? Клянусь Богом, должно быть, есть что-то такое в воздухе, что кружит им головы. Он заявил, что все люди – братья! Я – брат какого-нибудь мозамбикца, каково?
– Это уж чересчур!.. – воскликнул Бальзамо.
– Ну что вы скажете? Что мне повезло, не так ли? У меня двое детей, а нельзя сказать, что я в них найду свое продолжение. Сестра – ангел, брат – апостол!.. Выпейте, сударь… Ох, до чего же отвратительное у меня вино!
– На мой вкус, оно превосходно, – возразил Бальзамо, взглянув на Андре.
– В таком случае вы самый что ни на есть философ! Будьте осторожны, не то я заставлю дочь прочесть вам молитву. Да нет, философы не религиозны. А ведь как удобно иметь веру: веришь в Бога и в короля, вот и все. А в наше время, чтобы не верить ни в то, ни в другое, надо сперва очень много узнать и прочесть кучу книг; я же предпочитаю ни в чем не сомневаться. В мое время учились приятным вещам: хорошо играть в фараон, например, в бириби или в пасди; учились хорошо владеть шпагой, несмотря на эдикты, разорять герцогинь и проматывать собственное состояние, бегая за танцовщицами. Это как раз мой случай: я все имение Таверне ухнул на Оперу, и это единственное, о чем я сожалею, принимая во внимание то обстоятельство, что разоренный человек – уже не человек. Я вам кажусь старым, не так ли? Так вот это как раз оттого, что я разорен, что живу в берлоге, что на мне истрепанный парик и допотопное платье. Но взгляните на моего Друга маршала: он ходит в платье с иголочки, во взбитом парике, живет в Париже и имеет двести тысяч ливров годового дохода. Уверяю вас, он еще молод, он еще зелен, бодр, отважен! А ведь на десять лет старше меня, сударь мой, на десять лет!
– Вы изволите говорить о господине де Ришелье, не так ли?
– Вот именно.
– О герцоге?
– Да не о кардинале же, черт побери! Я полагаю, до этого я еще не дошел. Кстати сказать, ему далеко до племянника, он не смог так же долго продержаться…
– Меня крайне удивляет, сударь, что, имея таких могущественных друзей, как он, вы покинули двор.
– О, это всего лишь временная отставка. Когда-нибудь я вернусь, – произнес старый барон, взглянув на дочь как-то по-особенному.
Бальзамо перехватил его взгляд.
– Скажите, а господин маршал помогает по крайней мере продвинуться по службе вашему сыну? – спросил он.
– Моему сыну? Да что вы, он терпеть его не может!
– Сына своего друга?
– Да, и он имеет на это основание.
– Как вы можете так говорить?
– Черт побери! Так ведь мой сын – философ. Он его просто ненавидит.
– Ну и Филипп платит ему тем же, – произнесла Андре с полным хладнокровием. – Убирайте, Леге!
Девушка, поглощенная тем, что неусыпно следила за окном, не сводя с него глаз, бросилась исполнять приказание.