Джвари
Шрифт:
Кресты он тоже режет из можжевельника, яблони, липы, груши. Если грушевую пластинку выварить в растительном масле, она приобретает благородный темно-коричневый цвет. Я видела параманные монашеские кресты из грушевого дерева, похожие на старинные, и вскоре после нашего приезда Венедикт пообещал нам с Митей вырезать такие. Он показывал нам и кресты довольно больших размеров, украшенные только округлыми грузинскими буквами. А иногда распятие из светлого дерева он обрамляет темным, так что один крест вписан в другой.
— Что вы делаете с ними потом? — спросила я.
— Мне за них дают деньги, кто сколько хочет.
— Но все-таки сколько?
— И по тридцать рублей и по пятьсот.
Я поспешила предупредить, чтобы для нас он не резал: дать тридцать рублей было бы мало, а пятьсот мы не могли. И претендовать на такой дорогой подарок от Венедикта я тоже не хотела. К тому же крест, который можно купить, для меня если не обесценивался, то и не был священным. Наверное, нам с Митей слишком щедро дарили. Все необходимое пришло в подарок: Библия, Новый завет, молитвенник, бронзовое распятие. Одна за другой пришли три иконы — Спасителя, Богоматери и святителя Николая. И все мы получали в свое время: начали молиться — нам подарили Молитвослов. Стали осмысливать литургию, годичный круг церковных праздников — подарили Настольную книгу священнослужителя… Бог пошлет и параманный крест, если я когда-нибудь буду вправе его надеть.
Дня через два Венедикт все-таки принес тиски, несколько пилок, тиски укрепил на ящике от улья рядом с нашей кельей. И с отчужденным видом вырезал при нас крестик в несколько минут. Попробовали и мы с Митей. У меня пилка шла вкривь и вкось.
— Это не женское дело… — неодобрительно сказал Венедикт. Так мне говорили о любом моем занятии: от шахмат в отрочестве до богословия теперь.
— Вы слишком любознательны, — продолжал дьякон тем же холодным тоном. — Все вам надо понять, всему научиться… Для духовной жизни эта активность не полезна: из любознательности Ева съела запретный плод.
Наверное, здесь была своя правда.
Но мне казалось, что не этим он недоволен.
А игумен исполнил мое давнее желание и показал, как плетут четки.
Митя сразу отказался учиться; чтобы сплести один шарик, нужно было совершить семнадцать операций, обводя нить сутажа вокруг пальцев, затягивая ее в петли — крестообразно, проводя одну петлю под другой, казалось, это невозможно запомнить.
— Я сам до сих пор путаюсь, — говорил отец Михаил, ножницами поправляя нить на моей ладони. — С неделю мне придется вам все заново объяснять… А через месяц вы нам сплетете четки. Смотри, Димитрий, твоя мама способней, чем ты, хотя считает, что наоборот.
Я путалась и начинала сначала и, чтобы не делать этого на глазах игумена, предложила записать «технологию». Они с Митей очень смеялись.
— Как, например, словами описать вот эту фигуру? — веселился Митя.
— Я не фигуру буду записывать, а последовательность: нить сложить вдвое, завязать узел, перекинуть через указательный и средний пальцы… — не сдавалась я.
«Технологию» я все-таки записала, потом заглядывала в нее. И на следующий день сплела четки, даже с крестиком внизу и кисточкой из того же белого сутажа: черного в монастыре не нашлось. Четки показались мне совершенными — все узелки ровненькие, посаженные рядом.
Это занятие мне очень понравилось. Сложный труд отвлекает от Бога, а простенький — ничего, как говорили старцы.
Митя побежал звать отца Михаила.
— Уже сплела три шарика и хочет похвастаться? — догадался он. Но и когда увидел четки, не изменил себе: — Все надо делать бесстрастно, не ради похвалы, а во славу Божию. Вы три раза просили меня научить вас на что это похоже? Свое желание можно выразить однажды, потом оставить все на волю Божию. И плетут четки спокойно, с Иисусовой молитвой, потому они и освящены от начала. А в эти четки вплетена ваша страстность и гордость.
Четки, однако, он освятил, и я послала их в подарок отцу Давиду. Мы сидим в тени под навесом и смотрим старый альбом. Еще шестнадцать лет назад в Джвари были два старца, пришедшие с Афона, — Иоанн и Георгий. От них сохранилось кое-что и теперь, к чему можно прикоснуться. В этом двухэтажном доме они жили. Разобранные ульи — от их большого пчельника. Одичавшие яблони на полянах вокруг — от их фруктового сада.
Сами эти старые монахи к концу дней уже не могли вести хозяйство. Но приходили люди помолиться в монастыре и помогали убрать виноград, испечь хлеб.
— Чем определяется состояние той или иной поместной церкви? — говорит отец Михаил, всматриваясь в тусклую фотографию. — Не торжественностью архиерейских служб, не количеством прихожан, которые ставят по праздникам свечи. Оно определяется монастырями. И опять же не их богатством, не тем, сколько в них монахов. А тем, какие это монахи, уровнем духовной жизни…
На выцветшей фотографии высокий белобородый старец в шапочке и круглых очках с плоскими стеклами — это отец Георгий. Он очень худой. На нем короткий подрясник с вязаным длинным жилетом, как на отце Михаиле, разношенные сапоги. Он щурится от весеннего солнышка круглые очки сидят на переносице косо. А вокруг тесно, стараясь уместиться к нему поближе, бедный и не привыкший фотографироваться народец, мужчины в сапогах и брюках военного покроя, женщины в низко повязанных платках. На переднем плане лежат забытые грабли.
Ни лица уже не рассмотреть, ни голоса не услышать… Мы можем жить в его доме, молиться в его храме, но ничего не узнаем о его сокровенной жизни.
— К нам приходил иеромонах Габриэль, — продолжает игумен, — он был послушником в Джвари в последние годы, когда Иоанн умер и Георгий остался один. Габриэль говорит: «Монастырь есть, если в нем есть любовь. Пусть будут два монаха и между ними христианская любовь — это уже монастырь». Тогда и люди придут не напрасно. И всякое дерево даст плоды во время свое. Мы все должны заботиться только том, чтобы жить по заповедям и молиться. А о том, чтобы дать нам пищу, Бог позаботится Сам. Но разве мы так живем?
— А он рассказывал об отце Георгии?
— Да, говорил, что это был единственный святой, которого он видел. Рассказывал чудо… Отец Георгий не разрешал упоминать об этом при его жизни, а теперь можно. За несколько лет до смерти у него так сильно болел бок, что он уже встать не мог, И вот однажды лежит он в своей келье, молится. И вдруг входит Богоматерь и с ней еще двое, апостолы. Он подумал: «Как нехорошо, Матерь Божия пришла, а я даже встать не могу». А Она улыбнулась и положила руку ему на то место, которое болело. Его как будто молния прожгла — такой боли он никогда не испытывал. А в следующее мгновение боль прошла и уже не повторялась.