Джвари
Шрифт:
А в тот раз, когда в Джвари пришел Георгий с друзьями, один из них, помогая мне собирать посуду, стал что-то насмешливо выговаривать по-грузински Венедикту. Речь шла явно обо мне, и в ответ на мой вопросительный взгляд молодой человек объяснил:
— Я говорю: какой же ты грузин, если тебя женщина попросила вырезать крест, а ты хочешь за него деньги?
Не знаю, от кого он узнал об этом, мы с ним к тому времени, да и после, не обменялись и двумя фразами.
— Я не просила.
— Тем более, он сам предложил.
— А
Не было ли как-то связано со мной и то, что он стал исчезать на весь день? Были три дня, когда я почувствовала напряженность в их отношениях с игуменом. Тогда Арчил уехал, Венедикт, конечно, готовить не хотел; а игумен еще не решался допустить меня в их быт так близко, — может быть, они поссорились из-за нас с Митей? Или я так обидела его, когда он был пьян? Но все это было слишком незначительно для той подчеркнутой отстраненности и неприязненности во взгляде.
Как не хотелось мне додумывать до конца все эти «или — или»… Какой бы ни была причина разлада, мне надо было выяснить ее или подумать об отъезде.
А я знала, что эти дни в Джвари — лучшие в моей жизни, и за то, чтобы продлить их, сейчас, сгоряча, готова была бы отдать несколько следующих лет.
Наверное, я начала засыпать, когда меня позвал из-за окна Арчил: реставраторам подарили грибы, и надо было их пожарить.
— Арчил, можно я пожарю их позже, к трапезе?
— Конечно, — откликнулся он, уходя.
Так мне и не удалось уснуть. Я стала то и дело смотреть на часы, опасаясь, что не успею справиться с грибами, тем более что никогда их не жарила.
Умывшись, надев свой полинялый халат и платок, я решила, что мои дремотные тревоги — вздор и надо сейчас же объясниться с Венедиктом. Я не сделала ему ничего плохого и потому ничего плохого не должна была ждать от него.
Большая сумка с грибами стояла у родника, из нее пахло осенью, прелым листом и дождями. Я высыпала грибы на каменное ограждение — там были подосиновики, желтые лисички, но больше всего сыроежек с лиловой и красной липкой кожицей и еще каких-то грибов с перепонками в подкладке шляпки, едва ли съедобных.
— Надо приготовить для реставраторов тоже, — подошел Арчил, довольно рассматривая пеструю кучу.
Когда я шла мимо балкона, Гурам и Шалва сидели за столом с двумя молодыми женщинами и смеялись.
— А может быть, мы разделим грибы — там есть женщины, они пожарят сами? — осторожно предложила я. До монашеской трапезы оставалось полчаса, я уже не успевала приготовить ужин на восемь человек. Да и готовить монахам — это я приняла на себя в меру сил, но почему реставраторам с гостями?
— Это не женщины, а девушки, — почему-то обиделся Арчил. — Они утром зашли случайно… и задержались.
— Да что вы, Арчил, мне это совсем безразлично.
— К тому же мы их к себе не приглашаем, — перебил он. — Монахи не трапезничают с женщинами. Это вам так повезло…
— Но сыроежки не жарят, а остальных грибов просто не хватит на всех.
— От доброго сердца и малое приятно. Вы поняли меня? Я поняла. И на сердце у меня сразу стало еще тяжелее. Что-то такое же непонятное мне, как и в поведении Венедикта, стояло за быстрой и несправедливой вспышкой раздражения Арчила, и это меня подавляло.
— Но сыроежки все-таки не жарят.
— Почему не жарят? — волновался Арчил. — Если вам трудно, я помогу. Это христианская любовь — сделать добро другим…
— Это все равно что жарить огурцы. Но если хотите, делайте с ними что угодно.
Глупее повод для ссоры трудно найти, но обида была настоящей. Я чистила, мыла, резала грибы, высыпала их в кипящее на сковородке масло, и у меня дрожали руки.
Когда грибы, на мой взгляд, были почти готовы; подошел Арчил и независимо сообщил, что сыроежки он выбросил.
— Это и я могла сделать из христианской любви.
— Они оказались червивые…
Я попросила его попробовать грибы. Он сказал, что, наверное, можно их пожарить еще.
В шесть часов к трапезе никто не спустился. Арчил ходил за игуменом, но вернулся один.
— А где отец Михаил?
— Он плохо себя чувствует… — Арчил говорил теперь сдержанно, но почти так же отчужденно, как Венедикт. — Он придет позже.
Стол был накрыт, вермишелевый суп и жареная картошка с луком остывали на столе. Грибы все еще жарились, я хотела подать их горячими. Когда я заглянула под крышку, их стало гораздо меньше. Я отложила себе в миску с картошкой столовую ложку грибов, погасила огонь под сковородкой.
В это время на кухню за спичками заглянул Венедикт: я знала, что он курит, хотя от нас с Митей это скрывали.
— Отец Венедикт, я хочу поговорить с вами.
В моем расстроенном состоянии не следовало делать такую попытку, но мне уже надо было дойти до конца.
Отец Венедикт усмехнулся, погремел спичками и прошел в трапезную. Когда через несколько минут я принесла туда чайник, они сидели рядом с Арчилом, и Венедикт поднял на меня хмурые глаза:
— Вы хотели о чем-то со мной поговорить? Я растерялась:
— Ну, не теперь же, не за едой…
Со своей миской я ушла в келью ужинать. Сухие, пережаренные грибы не лезли в горло.
Я вспомнила утро на солнечной поляне, спящего Митю и как мне было легко, светло. Теперь мне хотелось бы плакать, если бы не было подавленности и пустоты в моем недобром сердце.
Когда я вернулась мыть посуду, Арчил показал мне тарелку с грибами, их стало еще вдвое меньше, чем было на сковородке.
— Мы их не ели, оставили реставраторам, грибы здесь — деликатес…