Джвари
Шрифт:
— Значит, они еще на сковородке усохли, — сообразила я.
— Это потому, что вы их сначала для гостей пожалели — как будто бы пошутил Арчил.
Я не жалела их для гостей. Но теперь это не имело значения.
Перед вечерней отец Михаил сидел в трапезной, закутанный в женский шерстяной платок, в накинутом поверх платка ватнике,
Я спросила, нет ли у него температуры, и предложила вьетнамскую мазь «Золотая звезда».
— Не надо, оставьте себе… — ответил он насмешливым тоном и оглянулся на Венедикта, который что-то резал скальпелем и не поднял головы. И потому, что это прозвучало грубо, с тем же выражением добавил: — Я говорил, что монах должен всегда болеть…
Тарелка с грибами все еще стояла посреди стола — как напоминание и укор. Сверху был слышен женский смех.
А после вечерни игумен, Венедикт и Арчил заговорили между собой по-грузински.
Я попросила благословения и ушла.
Усталость и подавленность меня подкосили, я уснула сразу.
На другой день, дождавшись, когда Венедикт пойдет с трапезы, я вышла на тропинку.
Я волновалась. Получалось, что он уклоняется от разговора со мной, а я настаиваю. Это было унизительно и неприятно.
Венедикт смотрел мимо, взгляд его был тускл, как после бессонницы. Я спрашивала, как он относится к нашему с Митей присутствию в монастыре, не мешает ли оно ему. Он отвечал уклончиво и неохотно, что присутствие женщин в монастырях всегда соблазн.
— Хотите ли вы, чтобы мы уехали?
— Мои желания не имеют значения. Вы живете здесь по благословению игумена, это его дело. А монах вообще не должен иметь своей воли.
Пока мы стояли на склоне холма, внизу на тропе от монастыря через поляну появился игумен. Задумчиво наклонив голову, он шел к келье Венедикта, но вдруг увидел нас и повернул обратно. Оглянулся, помедлил, повернул снова и стал подниматься по склону.
Венедикт заметил его и пошел навстречу.
Перед раскрытой дверью кладовой, на ступенях пристройки сидел Арчил. У его ног стояла большая кастрюля с кусками воска. Он чистил их ножом и складывал на траву: игумен предложил из сохранившегося воска самим делать свечи. Дня три назад он поручил мне почистить воск в свободное время. Времени не было, но теперь мне показалось, что и воском Арчил занялся сам, чтобы меня упрекнуть.
— Арчил, — подошла я, слегка задыхаясь, — не мешает ли вам мое присутствие в монастыре?
— Мне лично нет. — Он будто ждал этого вопроса и теперь решался на вызов. — Но монахам нужно уединение, вы понимаете это сами. Может быть, вам удобнее готовить еду у родника?
«Вот и все», — подумала я.
Оставалось дождаться сына. Я выпросила у судьбы несколько дней в раю, но срок истекал.
Я убирала со стола, носила на родник посуду, возвращалась с ней. Отец Михаил в накинутом ватнике сидел рядом с Арчилом перед растущей на траве горкой воска. Я не встречалась с ним взглядом, но каждое мгновение чувствовала, что он видит меня.
Утром я спрашивала, могу ли уйти после трапезы из монастыря:
я хотела походить по горам вокруг, посмотреть на них еще — перед прощаньем. Но теперь ждала, что игумен подойдет.
И он появился, с независимым и напряженным лицом прошел через трапезную в комнату рядом, но скоро встал в дверях.
— Вы собирались куда-то идти?
— Я еще собираюсь,
— Куда?
— Я хотела побыть одна.
— Ах вот как…
— Но если вы можете поговорить со мной (я сказала «можете», потому что не мог же он хотеть поговорить с женщиной), давайте поговорим, по-видимому, у нас осталось мало времени.
— Значит, вы что-то почувствовали…
— Ну еще бы…
Отец Михаил сел на койку возле тумбочки, я на край скамьи, облокотившись о спинку. Он раскрыл церковную книгу, полистал ее, нашел в тумбочке ластик и стал тщательно стирать карандашные пометки на полях в отличие от меня он был при деле.
— О чем же вы хотите поговорить?
— Прежде всего я хочу поговорить с вами как с духовником. Вы наблюдали нас с Митей довольно долго, мы для вас прозрачны — поговорим о наших недостатках.
Он улыбнулся, слегка приподнял брови, одновременно чуть наклонив голову. Его мимика, жесты, интонация — все было уже так знакомо… И стало непонятно, почему вначале лицо его показалось некрасивым: теперь мне нравилась каждая его черта — эти короткие брови, небольшие глаза, длинноватый нос, — нравился даже узелок волос под затылком и длинные пальцы больших рук. И в том, как пристально видела я его сейчас, была прощальная нежность.
— Наши недостатки — неисчерпаемая тема. Куда ни посмотри — везде недостатки. Вот у меня на коленях книжка — я украл ее из библиотеки, решил, что там она не нужна. А вам что-нибудь скажешь, вы еще обидитесь…
— Может быть, и обижусь.
— Ну, как хотите… — Он взглянул коротко, насмешливо, прямо, примериваясь к удару. — Вы ужасно гордый человек. Бог может простить все: воровство, — он слегка приподнял книгу, — прелюбодеяние, разбой… Но гордость — это медная стена между человеком и Богом. «Бог гордым противится, смиренным дает благодать». А в каждом вашем взгляде, жесте такая гордыня… Чем вы гордитесь? Вы что — Хемингуэй? Или вы самая добродетельная христианка?
Я засмеялась; куда уж там…
Но этого ему было мало.
— Может быть, вы самая красивая женщина?
Можно сказать, это был удар в лицо. Я совсем не красивая женщина, всегда помнила это и в юности красивых считала избранницами судьбы. А недавно прочла у Ельчанинова: «Блаженны некрасивые, неталантливые, неудачники — они не имеют в себе главного врага — гордости…» И это так же, как «блаженны нищие духом», «блаженны плачущие»… Беда только в том, что, как говорил игумен, чем только не гордится человек: нет красоты — гордится умом, нет ума — гордится должностью или достатком, нет достатка — гордится нищетой, и радостью гордится, и даже скорбями.