Джвари
Шрифт:
Он по-грузински читает молитвы, Христос невидимо стоит, приемля исповедание мое. Я наклоняюсь над аналоем, положив голову на Евангелие. Игумен накрывает мне голову епитрахилью и кладет поверх епитрахили тяжелую ладонь.
Потом мы говорили о монашестве, о Йоге, о любви. Мое сердце, раскрывшееся на исповеди, оттаивало, порывалось к еще большей Открытости, к очищению, просвещению благодатью. Я рассказывала о детстве, о матери и отце, ненависти и лжи между ними, первыми людьми, которых я разучилась любить. Об этом раннем страдании из-за отсутствия любви и неутоленной за всю последующую жизнь тоске по ней. Как ждала я пробуждений душевной жизни… Не было Бога, не было и понятия о грехе, все искреннее казалось дозволенным и желанным. Разве я могла знать, что духовная и душевная жизнь противоположны, вытесняют одна другую? Что и греховные желания в нас искренни, и всякая влюбленность, нежность преходящи по своей природе, что это и есть «скоромимоидущая красота» и «прелесть».
— Какая влюбленность, какая нежность… — отзывался отец Михаил со вздохом. — Это безумие. Есть точное название для этих поэтических состояний: блудная страсть.
— А теперь душа не принимает ничего временного, я стараюсь обрести абсолютное и в отношениях с людьми, выйти к безусловному — к духовной близости.
— Между мужчиной и женщиной не может быть духовной близости. Все замешено на страсти.
— Вы так считаете?..
А я стала рассказывать о двух самых близких нам с Митей людях.
Один — священник, наш духовный отец. Другой — иеромонах, мы навещали его зимой, когда ему только что дали четыре заброшенных прихода. Каждый день он служил литургию в неотапливаемых, оледенелых храмах по монастырскому чину, без пропусков — сам за дьякона, за псаломщика и за хор. Во время Причастия край Чаши примерзал к губам.
— Каждый день? — недоверчиво покачал головой отец Михаил. — Как Иоанн Кронштадтский?
Потом требы — крещения, отпевания, причащения больных… Дома он оттаивает за горячим чаем, начинает улыбаться. Собираются на трапезу прихожане. И столько любви, света проливается на каждого из его глаз, что ты видишь в нем не мужчину, а живой образ Христа, перед которым хочется встать на колени.
— Женатый священник, духовный отец — не знаю, может быть… Вот и общайтесь с ним. А монахов лучше оставьте в покое.
Отец Михаил сидел прямо, откинув голову и прислонившись к стене. Смотрел, как истекает расплавленным воском свеча под густым лепестком пламени. В его привычной усмешке сейчас не было ни иронии, ни легкости, а затаенная и глухая печаль.
Я видела совсем рядом его высокий лоб со впадиной виска, на котором пульсировала разветвленная нить сосуда, видела отражение неподвижного огня свечи в его зрачке, проседь в бороде и забытую на губах усмешку. Когда мы замолкали, тишина между нами насыщалась незримыми токами тьмы и света. А мне хотелось говорить, никогда еще мы не говорили о сокровенном.
— Рядом с этим иеромонахом я поняла, что монашество — непосильный для меня ежедневный подвиг любви. Что благодать действует там, где израсходованы собственные силы, за их пределом.
— Ничего вы в монашестве не можете понимать, ничего… Вам не приходило в голову, что долгие службы, три часа сна в сутки, строгий пост — это его плата за такое духовное общение?
— Нет, не приходило.
— Не только, конечно… Но станете монахиней, узнаете, чего стоит бесстрастие.
Он говорил, что если человек с неизжитыми страстями приходит в монастырь, они и будут его мучить, только с удесятеренной силой. А у каждого свои неизжитые страсти. В миру может казаться, что тебя ничего не тревожит, потому что любое желание можно удовлетворить. Но как только даны обеты — борьба обостряется. Это борьба за душу, и ставка в ней вечность. Потому лучше, чтобы монах всегда болел. Преследуют не только желания, но призраки прежних желаний, воспоминания, сны. А если не призрак, если постигнет живая страсть?
— Я понимаю… — прервала я слишком долгую паузу. — Знать, что ничего никогда не возможно, но испытывать эту муку… Это смертельный номер.
— Что значит — смертельный номер?
— Ходьба под куполом по канату.
Он улыбнулся и медленно положил голову на аналой, виском на распятие, закрыл глаза:
— Ох, тяжело…
«Бедный, — подумала я, — милый, бедный…»
Мысленно я провела рукой по его мелко вьющимся волосам, уже разреженным на темени и стянутым в узелок под затылком. Я знала, что никогда не поглажу его по голове на самом деле, и это то самое никогда, о котором мы говорим.
— Сколько вам лет? — спросила я.
— Тридцать шесть. Зачем вам это?
— А мне сорок четыре. Оказывается, я старше вас всех. Он поднял голову, сначала с усилием, но сразу же выпрямился и коротко засмеялся:
— И все-таки вы ничего не понимаете. И то, о чем мы теперь говорим, для вас — литература. И ваша духовная близость между монахом и женщиной — самообольщение. Чем больше понимание, проникновение, возвышенное желание встать на колени — тем затаенней и глубже тоска по близости полной. — Голос у него был глуховатый и ровный. — Поэтому во все времена мужчины и женщины спасались порознь. Поэтому и мы не пускаем женщин в монастырь. И вы сами не должны чувствовать себя здесь в полной безопасности.
Я вспомнила хмурый, исподлобья, взгляд отца Венедикта, который он отводил при встречах со мной в последние дни. Но подумала, что тревога игумена преждевременна: наверное, я первая ощутила бы угрозу, если бы она появилась.
— О чем вы говорите… Здесь живут и другие женщины, ничего не опасаясь.
— Это другие женщины, — ответил отец Михаил, снимая нагар со свечи, почти утонувшей в лужице воска. — Они чужие для нас. А с вами у нас общая жизнь, это сближает. — Он сделал два легких движения, приближая одну ладонь к другой, но так и оставив узкий просвет. — Вы подошли слишком близко.
Мне не казалось, что слишком, потому что для меня в этом приближении не было тревоги. Мне хотелось подойти еще ближе, чтобы стало проще, родственней, как между мною и духовным отцом, моим ровесником. Пройдут еще недели две, и напряжение между всеми нами ослабеет от обоюдной открытости, потому что для христианской любви не должно быть «ни мужеского, ни женского пола».
Было около четырех часов, когда я отодвинула засов, запиравший нас изнутри в храме.
Та же теплая и переполненная звездами ночь окружила нас.
На подоконнике трапезной лежал зажженный фонарик: это Арчил или Венедикт намекали игумену, что братия помнит о нем, хотя он и отвлекся от братии.
Отец Михаил молча взял фонарик и пошел по тропинке к моей келье, светя нам обоим. Не дойдя до нее несколько шагов, он остановился и пожелал мне спокойной ночи.
Митя спал, ровно дыша, как спят уставшие дети.
До того, как Арчил придет будить нас, осталось два часа, до литургии — три.
Мне, как всегда, не верилось, что я доживу до Причастия.