Эдельвейс
Шрифт:
Местность была открытая.
Слева и справа от дороги – луга с выгоревшей за лето совсем желтой травой.
Только возле угадываемой вдали балочки виднелась какая то зеленая растительность.
– До Шаумяна еще километров пятнадцать топать, – сказал Бхуто.
– Расстрелять этого шофера! – отозвался один из абхазцев.
– Расстрелять всегда успеем, – ответил Игорь, доставая флягу и прополаскивая пересохший рот, – пусть ящики до места донесет, а там посмотрим.
То что их обстреливают, они не сразу
Столбики пыли вдруг стали подниматься на дороге, да тоненький противный писк рикошетящих от земли пуль, дал им наконец сигнал о смертельной опасности.
– Откуда черт бьет? – выругался нагибаясь Бхуто..
– Ложись, воздух! – заорал сержант Бабоа.
И тут Игорь увидел в небе самолет.
Это был разведчик.
Фоке-вульф сто восемьдесят девять, или попросту – рама, как его называли на фронте.
Рама висела высоко.
Оттого и огонь из пулемета был не столь губительно-прицельным, как хотелось бы воздушным стрелкам.
Но шофер Борзыкин грохнул на земь оба своих ящика и с каким то поросячьим визгом нырнул в неглубокий придорожный кювет.
Абхазец – пулеметчик задрал ствол своего Дегтярева и дал длинную очередь трассирующими.
– Не трать патронов, все равно не попадешь, – крикнул Бхуто, – он и так сейчас улетит.
И был прав.
Самолет качнул крыльями и изменив курс, стал удаляться в сторону гор.
Игорь все же не удержался.
Взял из рук одного из бойцов снайперский карабин, поймал в перекрестие прицела голубые плоскости с черными крестами, и взяв небольшое упреждение, выстрелил.
– Что? Попали, товарищ старший лейтенант? – поинтересовался оживший Борзыкин.
– В тебя не промахнусь, сволочь бензиновая, – огрызнулся Игорь, – давай ящики в охапку и бегом марш!
Идти было еще далеко. …
Первый привал устроили в селении со странным названием Индюк.
До Шаумяна отсюда было десять километров, а до Асфальтовой, где по данным Дедикова был штаб подполковника Баранова, выходили все двадцать пять верст.
– Сегодня к вечеру до Асфальтовой – кровь из носа! – сказал Игорь.
– Без вьючных животных не дойдем, – возразил опытный Бабоа.
Игорь послал Бхуту с одним из местных пройтись по домам.
А пока все лежали в тени огромного пирамидального тополя и набирались сил.
Игорь достал из полевой сумки последнее письмо, полученное накануне от Раи.
Двое перед разлукой,
Прощаясь, подают
Один другому руку,
Вздыхают и слезы льют.
А мы с тобой не рыдали,
Когда нам расстаться пришлось.
Тяжелые слезы печали
Мы пролили позже – и врозь…
Прочтя стихи, Игорь задумался.
– Неужели это немец сочинил? Неужели немец?
Но для ясности Рая однозначно приписала внизу – Генрих Гейне.
Ее любимый поэт…
– Где бы был этот поэт, случись ему жить
Но мысли его прервал истошный крик ишака.
Игорь приподнялся на локте и увидал младшего сержанта Бхуто.
Тот тащил за уздечку небольшое, сильно упиравшееся животное.
– Теперь Борзыкина можно расстреливать. – весело сказал Бхуто, – теперь ящики на ишаке повезем.
3.
Всю эту неделю Сталин жил на ближней даче.
Здесь легче переносилась осень.
Все-таки джигиту уже не двадцать и не тридцать лет!
Уже покалывает и порою тревожно дергает то тут то там.
А ведь бывало, в Туруханском крае – он, грузин – да по морозу то! На лыжах, да с ружьишком…
Сталин подошел к окну, выходящему на большой двор и принялся медленно перебирая шнур, подымать тяжелую темно-зеленую портьеру.
После смерти Аллилуевой Сталин не любил кремлевскую квартиру.
Замешкавшийся топтун в фуражке с васильковым околышем, поздно заметив, как дрогнули занавеси в окнах "хозяина", метнулся с середины двора под грибок.
– Смешной, – отметил про себя Сталин, пожевав рыжий ус.
Охране не рекомендовалось мельтешить под окнами, дабы не мешать вождю думать о судьбах человечества.
Иосиф Виссарионович достал из нагрудного кармана кителя свою трубку, закусил мундштук и прошлепал грузинскими чунями без задников к любимому роялю.
Сам он никогда не играл.
Но вот друг его – Андрей Жданов, тот мог!
– Надо сегодня позвонить Андрею в Ленинград, – наметил себе Сталин, – как у него сердце? Хорошо ли лечат его ленинградские врачи? Вот, кабы не была Светланка дурой набитой, поженить бы их с сыном Андрея, как бы хорошо было! Тогда бы Андрей сыграл бы на рояле – на свадьбе то!
Неслышно вошел Поскребышев.
Он стоял в проеме, сливаясь с интерьером – только блестящая лысина предательски демаскировала.
Сталин поругивал Поскребышева за эту манеру неслышно подкрадываться – потому как только сам хозяин имел прерогативу на такие привычки.
Поскребышев кашлянул в кулак, чтобы превентивно снять с себя обвинения в том, что "опять взял дурацкую манеру подкрадываться".
– Что? – односложно спросил Сталин, демонстративно повернувшись к Поскребышеву спиной.
Стоя посреди ковра, Хозяин набивал трубку и верный секретарь, адъютант, денщик и груша для битья в одном лице – в который уже раз изучал спину этого невысокого человека, отмечая про себя, что вот он какой – все еще стройный, не растолстевший. А вот носки шерстяные, пятками светившиеся из под обреза синих диагоналевых брюк, надо бы новые ему связать. Эти уже вон – штопаные. Скромен…