Эдгар По. Сумрачный гений

Танасейчук Андрей Борисович

По-человечески то, что узнал юноша, было, конечно, жестоко и несправедливо. И ему было от чего прийти в отчаяние. Но уже тогда Эдгар По был поэтом, а поэт, при всей глубине постигшей его трагедии, способен одолевать ее — у него есть средства, недоступные обычным людям. Он превращает ее в материал для творчества. Страдания он претворяет в поэтические сюжеты и строки. Сочинительство, конечно, усиливает переживания, но оно и лечит, сублимируя их, переплавляя в поэзию.

Потрясение другого могло толкнуть на отчаянные поступки — в стремлении вернуть любовь, восстановить справедливость, объясниться, наказать соперника и т. п. Но Эдгара По случившееся усадило за стол — в комнате на втором этаже в доме по Пятой улице. И едва ли он обратил внимание, что каникулы закончились и его товарищи вернулись в университет, а он — остался. В иное время это наполнило бы его сердце глубочайшей печалью и почти наверняка привело к конфликту с опекуном, но тогда,

видимо, иное владело его сознанием и подчиняло все помыслы — он сочинял. Судя по всему, именно там — на втором этаже — был завершен «Тамерлан», и, конечно, только утраченная любовь могла родить такие строки:

Не ад в меня вселяет страх. Боль в сердце из-за первоцвета И солнечных мгновений лета. Минут минувших вечный глас, Как вечный колокол, сейчас Звучит заклятьем похорон, Отходную пророчит звон.

Он восхищается своей возлюбленной:

Она любви достойна всей! Любовь, как детство, — над гордыней. Завидовали боги ей, она была моей святыней, Моя надежда, разум мой, Божественное озаренье, По-детски чистый и прямой, Как юность, щедрый — дар прозренья; Так почему я призван тьмой — Обратной стороной горенья.

И вспоминает:

Любили вместе и росли мы, Бродили вместе по лесам; И вместе мы встречали зимы; И солнце улыбалось нам. Мне открывали небеса Ее бездонные глаза. …И я читал в ее глазах, Возможно, чуточку небрежно — Свои мечты, а на щеках Ее румянец, вспыхнув нежно, Мне пурпур царственный в веках Сулил светло и неизбежно.

Но… все погибло, разрушилось, исчезло, когда:

Пришел домой. Но был мой дом Чужим, он стал давно таким…  …Я странствовал в былые дни, Искал Любовь… Была она Благоуханна и нежна И ладаном окружена. Но кров ее давно исчез, Сожженный пламенем небес. [60]

Скорее всего и другие стихотворения из первого сборника поэта были написаны в комнате на втором этаже. И можно совершенно определенно утверждать, что одно из лучших (если не лучшее) ранних стихотворений — «Песня» — было сочинено именно там и тогда. И, вероятно, это произошло по получении известий о состоявшейся (а возможно, и предстоящей) свадьбе Эльмиры и господина Шелтона. Другой бы ринулся к алтарю — с намерением предотвратить роковое событие. Поэт — сочинил «Песню»:

60

Перевод И. Озерской.

Я видел: в день венчанья вдруг Ты краской залилась, Хоть счастьем для тебя вокруг Дышало все в тот час. Лучи, что затаил твой взор, — Как странен был их свет! — Для нищих глаз моих с тех пор Другого света нет. Когда девическим стыдом Румянец тот зажжен, Сойдет он вмиг. Но злым огнем Горит его отсвет в том, Кто видел, как, венчаясь, вдруг Ты краской залилась, Хоть счастьем для тебя вокруг Все расцвело в тот час. [61]

61

Перевод Н. Вольпин.

В

эти первые недели после возвращения в Ричмонд поэзия, похоже, наполняла каждый день Э. По. Но стихи, увы, не могли заменить того, что называется жизнью. Хотя мистер Аллан и Эдгар стремились свести обоюдное общение к минимуму, напряжение в доме нарастало — стычки между ними происходили все чаще. Справедливости ради необходимо заметить, что инициатива всегда (или почти всегда) принадлежала торговцу. Он выступал атакующей стороной, а его пасынок оборонялся. Но оборонялся, судя по всему, решительно и ожесточенно. Но то, что говорил ему опекун, было действительно больно и обидно.

«Сколько раз я слышал, как вы говорили (полагая, что я не слышу, и потому, думаю, говорили искренне), что не испытываете ко мне ни малейшей привязанности, — писал По 20 марта 1827 года Аллану вскоре после решительного разговора и разрыва. — Вы постоянно попрекали меня, что я даром ем ваш хлеб, и упрекали меня в праздности, хотя, по справедливости, были единственным человеком, способным исправить ситуацию и дать мне хоть какое-нибудь дело… Вы превратили меня в мишень для своих капризов и придирок и распространялись обо мне не только среди белых господ, но и в присутствии чернокожей челяди — обиды сильнее трудно себе представить…»

Похоже, отчаявшись получить содействие в трудоустройстве от отчима, ближе к весне Эдгар сам начал искать себе занятие, встречаясь в Ричмонде и списываясь с потенциальными работодателями в других городах. Г. Аллен свидетельствует о письме поэта «некоему Миллсу» из Филадельфии, в котором По просит о месте. Автору не удалось найти сведения о таинственном Миллсе (не содержит их, кстати, и подробнейшая работа А. X. Квина). Но, видимо, нечто похожее имело место. Так или иначе, инициативы пасынка становились известны опекуну: в конце концов, Ричмонд тех дней был не столь уж велик, а те, к кому обращался По в других городах, скорее всего, знали мистера Аллана (возможно, были его партнерами по бизнесу). В данном контексте совершенно понятна фраза из упоминавшегося письма: «Вы с восторгом разоблачаете меня перед теми, кто, по вашему мнению, мог бы поспособствовать в моих начинаниях». Как очевидно и отношение торговца к пасынку.

Трудно сказать, зачем все это делал мистер Аллан. Рассуждая здраво, прежде всего именно в его интересах было найти какое-нибудь занятие для пасынка, определить его на службу. Применить, так сказать, трудотерапию — если он полагал, что его подопечный нуждается в перевоспитании. Но он не только не делал ничего для этого, но, напротив, всячески тому препятствовал. Видимо, считал необходимым, чтобы пасынок помучился. Осознал, как говорится, «степень вины».

Желал ли он, как полагают многие биографы, чтобы Эдгар покинул семью и город? Трудно ответить на этот вопрос положительно. Вполне возможно, что в глубине души мистер Аллан и хотел этого, но едва ли действовал осознанно и расчетливо. Как мы можем видеть из приведенных эпистолярных фрагментов, в отношениях этих двух людей доминировали чувства, а не расчет.

Естественно — учитывая взрывной темперамент и того и другого, — долго продолжаться это не могло: «критическая масса» накапливалась быстро и неотвратимо. Г. Аллен утверждал, что «спусковым крючком» стало упоминавшееся письмо таинственного Миллса [62] . Скорее всего это — домысел (как детали и темы разговора между оппонентами), необходимый автору для «развития сюжета». Во всяком случае, никто из биографов поэта не подтверждает информацию о «роковом» письме. Но никто не оспаривает, что решающий разговор между ними, скорее всего, состоялся именно в ночь на 19 марта 1827 года: факт, что рано утром 19 марта Эдгар По покинул «отчий дом», общеизвестен.

62

Вот что пишет по этому поводу Г. Аллен: «Аллан, должно быть, нашел По в библиотеке… Потрясая перед ним его письмом к Миллсу, он потребовал, чтобы Эдгар ясно ответил, собирается ли он, как явствует из письма, уехать из Ричмонда или останется в городе, чтобы, заработав денег, рассчитаться с долгами. Увидев в руках у опекуна свое письмо, По пришел в ярость и высказал все, что о нем думал, обвинив Аллана в скупости, которая толкнула его на необдуманные поступки во время учебы в университете. На это Аллан, наверное, возразил, что пенять Эдгару надо лишь на собственное мотовство и распущенность, и тут речь, очевидно, зашла о его карточных долгах — предмете, неприятном для обоих. По настаивал на том, чтобы Аллан дал ему возможность продолжить занятия в университете, заплатив его долги чести и те небольшие суммы, которые он одалживал у товарищей, — об остальном он обещал позаботиться сам… Аллан наотрез отказался отпустить его обратно в Шарлоттсвилл… и заявил, что Эдгар может остаться в доме лишь на его, Аллана, условиях, дав воспитаннику одну ночь на размышление».