Эдгар По. Сумрачный гений

Танасейчук Андрей Борисович

«Приобщение к прозе началось с внимательного изучения и анализа так называемых журнальных жанров, — писал по поводу первых шагов поэта на новом литературном поприще Ю. В. Ковалев в своей книге об Эдгаре По. — Предметом его пристального внимания стали не только американские, но и английские (и даже в первую очередь английские) журналы, все еще служившие образцом для американских читателей, писателей, критиков и издателей». Перечень этих журналов он находит в одном из ранних рассказов По «Страницы из жизни знаменитости» (1835). Что же это были за журналы? Исследователь их перечисляет: «Ежеквартальное обозрение», «Вестминстерское обозрение», «Иностранное обозрение», «Эдинбургское обозрение», «Дублинский журнал», «Журнал Бентли», «Журнал Фрэйзера», «Журнал Блэквуда». Трудно сказать, действительно ли начинающий прозаик внимательно проштудировал все указанные издания, но какие-то из них — безусловно. Ведь английские литературные журналы на самом деле широко читали в Америке, и многие полагали их верным ориентиром в море литературы. Впрочем, для того чтобы познакомиться с данной ветвью газетно-журнальной словесности, и не было необходимости в доскональном изучении всех журналов — достаточно было нескольких. Даже одного-двух. «Двадцатидвухлетний Эдгар По, — утверждает исследователь, — прилежно изучал упомянутые издания именно с целью научиться писать журнальную прозу, популярную у читателей. Он исследовал ее

тематику, стилистику, язык, композиционные принципы, пытаясь раскрыть секреты ремесла». Тем более что рассказ как жанр в те годы бурно развивался и в Америке. Ю. В. Ковалев, знаток литературных реалий периода, утверждал, что «рассказы находили прибежище в многочисленных журналах, число которых к концу тридцатых годов приближалось к полутысяче», и потому «рассказ сделался журнальным жанром, и почти всякий писатель пробовал свои силы как новеллист, твердо надеясь, что найдется журнал, который опубликует его сочинения» [120] .

120

Ковалев Ю. В. Эдгар Аллан По: Новеллист и поэт. Л., 1984. С. 167.

Прежде По не предпринимал попыток освоить популярный жанр [121] . Объявленный конкурс и величина вознаграждения заставили пересмотреть пренебрежение поэта к прозе. Для конкурса он сочинил пять рассказов: «Метценгерштейн», «Герцог де Л’Омлет», «На стенах иерусалимских», «Существенная потеря» [122] и «Несостоявшаяся сделка» [123] .

Достоверно неизвестно, в какой последовательности они были написаны. А жаль. Это дало бы возможность понять, как развивался прозаик. Впрочем (как бы ни утверждал обратное не склонный к особым размышлениям сонм его многочисленных поклонников), и так очевидно, что ни один из них нельзя назвать шедевром. Печать ученичества лежит на каждом. Но что интересно и характерно: Эдгар По, начинающий новеллист, уже в этих, самых первых своих рассказах не выглядит подражателем. Скорее, пересмешником, знакомство которого с образчиками популярного жанра породило желание не столько подражать, сколько высмеять шаблоны и штампы современной ему газетно-журнальной прозы. Пародийный колорит пронизывает почти все пять первых новелл писателя.

121

Циркулирующие версии, что Э. По сочинял рассказы в студенческие годы, в Шарлоттсвилле и позднее в Вест-Пойнте, не находят бесспорных доказательств.

122

Позднее рассказ был переработан автором и опубликован в журнале «Southern Literary Messenger» под названием «Без дыхания», под которым и известен почитателям По.

123

Впоследствии публиковался под названием «Бон-Бон».

Автор не может удержаться, чтобы вновь не процитировать слова своего учителя по поводу первых прозаических текстов писателя. Уж очень точно и справедливо оценил их Ю. В. Ковалев:

«Ранние рассказы По оказались в большинстве своем многозначны и неопределенны в жанровом отношении. Это полурассказы, полусатиры, полупародии, временами дурно написанные. <…> Ему пока еще не ведомы законы жанра. Он их только нащупывает. В известном смысле, вся ранняя проза Эдгара По — это серия экспериментов, далеко не всегда удачных».

Справедлива и общая оценка новеллистики писателя. «Слава основоположника научно-фантастического, детективного и психологического рассказа, автора теории жанра, писателя, создавшего блистательные образцы краткой прозы, — утверждает исследователь, — как бы окружает сияющим ореолом все его сочинения и невольно порождает представление, будто все семьдесят новелл По — шедевры. Между тем шедевров среди них не так уж много. Писатель часто экспериментировал, и не только в начале творческого пути. Эксперименты не всегда и не сразу приносили успех: лишь десятка два рассказов По являют собой примеры высокого художественного мастерства. Остальные, вероятно, были бы давно забыты, если бы автором их был не знаменитый Эдгар По, а кто-нибудь другой. Но эти два десятка образуют вполне достаточное основание славы По как одного из крупнейших новеллистов мира» [124] .

124

Ковалев Ю. В. Эдгар Аллан По: Новеллист и поэт. Л., 1984. С. 168.

Есть ли «шедевры» среди первых пяти рассказов По? Скорее всего, исследователь, чьи слова были только что приведены, ответил бы: нет. Автор настоящих строк не столь категоричен. Выше, говоря о пародийном характере ранних новелл Э. По, мы указали, что пародийность присуща четырем из этих пяти историй. Ее нет лишь в одной — «Метценгерштейн». И вот эту — «готическую» — историю об огненном всаднике можно считать бесспорным свидетельством одаренности По как прозаика и его первым серьезным достижением в области новеллы.

Тем не менее все они (скорее всего, в разное время — летом и осенью 1831 года) были отосланы в редакцию «Сэтеди курир». Забегая вперед скажем, что победа в конкурсе (и 100 долларов) достались другому. И несмотря на то что поэт отчаянно нуждался и, видимо, очень надеялся получить заветную сумму, поражение пошло ему во благо — заставило более серьезно отнестись к жанру, стимулировало поиски, размышления и эксперименты в области новеллы и в конце концов привело и к созданию «шедевров», и к разработке оригинальной теории новеллы, многие положения которой до сих пор не утратили своего значения.

Однако все это — и «шедевры», и теории — пока еще впереди. А в реальности была действительность, в которой По существовал и в которой ему жилось очень нелегко. Но — необходимо не забывать о справедливости! — существование его могло быть много крат горше, не имей он ангела-хранителя в лице приютившей и заботившейся о нем тетушки, неоднократно упоминавшейся Марии Клемм. Настала пора немного рассказать и о ней.

Урожденная По, она была шестым ребенком в многодетной семье дедушки поэта, «генерала» По. До двадцати семи лет жила с родителями, а в 1817 году вышла замуж за Уильяма Клемма-младшего, уже немолодого вдовца с пятью детьми. О нем, как о человеке состоятельном, мы уже упоминали в связи с отцом поэта [125] . Он был богат и тогда, когда женился на Марии. Но за девять лет, что они прожили в браке, состояние его (в результате нескольких неудачных торговых операций) изрядно сократилось, и в 1826 году, когда он умер, вдова осталась практически без средств к существованию. А на руках у нее было двое детей, восьми и четырех лет от роду [126] . С ней жила пожилая

мать, вдова «генерала» По, миссис Элизабет По. Небольшая пенсия, которую эта женщина получала от правительства Соединенных Штатов, по сути, и составляла единственный источник существования семьи. Мария Клемм шила, вязала, обстирывала, пускала квартирантов, завела огородик, что в Балтиморе не представлялось тогда чем-то необычным. В общем, «крутилась» как могла. Немного легче стало, когда ее сын устроился учеником к каменотесу и в дом из плаваний вернулся Генри По. Но по мере того как взрослел ее сын и развивалась болезнь племянника, ухудшалось и материальное положение семьи. Не много проку было и от Эдгара. Но как можно жить без мужчины в доме? Особенно после того, как умер Генри, а другой Генри, ее сын, ушел из дому и сгинул где-то в морях? [127] Очень часто случалось, что в ее кошельке не только заканчивались деньги, но и нечем было кормить семью. В такие дни «миссис Клемм приходилось отправляться с рыночной корзиной не в торговые ряды, а к родственникам и знакомым. Эта большая плетеная корзина хорошо запомнилась многим из тех, кому не раз доводилось вносить лепту в ее содержимое. В черном вдовьем чепце, дородная, с круглым добродушным лицом, омраченным взывающей к состраданию скорбью, миссис Клемм являлась нежданной, сеявшей замешательство гостьей; в руке у нее была уже описанная корзина, в чистых серых глазах — тревожная мольба, а на устах — печальный рассказ о претерпеваемых ее домочадцами лишениях, который заставил бы разрыдаться даже маску Комедии. Устоять перед ней не мог никто, ибо все, что она говорила, было горькой правдой: Вирджиния ходит в лохмотьях, „милый Эдди“ очень болен, старая миссис По стоит одной ногой в могиле (агония ее продолжалась уже пять лет), сама она — бедная вдова, сын Генри снова заглядывает в бутылку, огонь в камине погас, и в доме совсем нечего есть! Что можно было ответить этой осанистой, опрятной, просящей о помощи женщине, которая столь красочно описывала свою нелегкую долю? Слов не находилось — оставалось лишь положить что-нибудь в корзину. Ее темный ненасытный зев проглатывал детское платьице, цыпленка, несколько картофелин, реп или хлебных караваев и захлопывался в унисон с прощальными благословениями хозяйки. Некоторое время корзина не покидала дома, однако рано или поздно снова наставал ее час. Ибо череде бедствий, в таком изобилии обрушивавшихся на миссис Клемм, не было конца. К счастью для великого поэта, женщина эта обладала редкостным, изощренным нуждой умением находить прямую дорогу к человеческому сердцу, минуя воздвигнутые умом преграды. Духом она была чем-то сродни тем сестрам-черницам, на которых в своем вдовьем трауре походила и видом, что от века скитаются по миру, стучась в каждую дверь, чтобы напомнить благоденствующим о нищих, сиротах и страдальцах, живущих рядом и ждущих подаяния. Как ни противна была эта роль ее врожденному чувству собственного достоинства, играла она ее превосходно, так что сам святой Франциск мог бы гордиться такой ученицей».

125

См. главу «Актриса не может составить счастья своим детям…» настоящей книги.

126

У Марии и Уильяма Клемм был и еще ребенок — Вирджиния Мэри Клемм, но она не прожила и двух лет (родилась в 1820 году, умерла в 1822-м). Будущую жену поэта назвали в честь умершей сестры.

127

Точная дата бегства Генри Клемма неизвестна: это произошло не раньше 1831-го и не позже 1832 года.

Так в биографии поэта об этой поистине героической женщине и ее самоотверженных усилиях прокормить семью писал Герви Аллен [128] . Читатель понимает, что все подробности о «Вирджинии в лохмотьях», «милом Эдди», «цыпленке, картофелинах, репе и хлебных караваях» — домысел, «творческая реконструкция». Но она опирается на свидетельства тех, кто видел Марию Клемм в Балтиморе, а затем в Ричмонде и Нью-Йорке. Действительно, она всегда носила черное вдовье одеяние. И в свои походы — на рынок или к знакомым — ходила с большой корзиной. Да и родственников Клеммов и По в Балтиморе проживало немало, и в крайнем случае она могла обратиться к ним. И, видимо, обращалась. Потому что в дни 1831–1832 годов такие походы случались часто.

128

См.: Аллен Г. Эдгар По. М., 1984. С. 128, 129.

Но если сложная ситуация вызывала у миссис Клемм прилив энергии и желание действовать, совсем иную реакцию она порождала у племянника. Ее «милый Эдди» нередко впадал в меланхолию, а та порождала депрессию и толкала его на поступки не всегда объяснимые.

16 октября 1831 года По пишет «покаянное» письмо в Ричмонд мистеру Аллану:

«Дорогой сэр!

Много времени минуло с тех пор, когда я писал вам… Так жалко, что столь редко я получаю от вас вести и даже слышу о вас — похоже на то, что все связи между нами оборваны, и тогда я думаю о тех долгих двадцати годах, когда я называл вас своим отцом, а вы меня звали сыном, я хочу расплакаться, как ребенок, оттого, что всему этому пришел конец. Вы знаете меня слишком хорошо, чтобы у вас проснулся интерес ко мне, — пусть так: но отчего я отвергал те тысячи знаков любви и добра, что вы давали мне? Это правда, что в обстоятельствах исключительных я всегда взывал к вам — но у меня не было другого друга, и только сейчас — в ситуации, когда я могу писать, не прося о помощи, я нахожу в себе отвагу открыть сердце и вымолвить слова о своей прежней привязанности. Когда я оглядываюсь назад и вспоминаю обо всем — о том, как много вы пытались сделать для меня, — о вашем терпении и вашей щедрости, что вы являли, несмотря на самую вопиющую неблагодарность с моей стороны, то не могу отделаться от мыслей о своей собственной непроходимой глупости — и готов проклинать самый день, когда появился на свет. <…>

Я пишу только потому, что я одинок и думаю о прежних временах и своих единственных друзьях, и так будет до тех пор, пока мое сердце не наполнится вновь. А сейчас, при разговоре с новым знакомым, оно холодно как лед, и я предпочитаю говорить с вами, хотя знаю, что вы не испытываете ко мне ничего и, возможно, даже не прочтете мое письмо.

Мне нечего больше сказать и — на этот раз — не собираюсь ничего просить — хотя беден я чудовищно, но я тружусь и, во всяком случае, совершенно свободен от долгов.

Да хранит вас Бог,

Э. А. П.

Может быть, вы напишете хотя бы слово?»

Совсем нетрудно догадаться, чем было вызвано письмо отчиму. Конечно, приступом депрессии, одиночеством и отчаянной неуверенностью в будущем. Испытывал ли Эдгар те чувства к мистеру Аллану, что содержат приведенные строки? Да, он был искренен, когда писал все это. Поэт пишет правду: у него действительно на тот момент нет долгов, и он на самом деле трудится — хотя и не в том смысле, в каком воспринимал глагол «трудиться» его опекун. Эдгар По трудится, сочиняя. Письмо написано, когда он создавал свои первые рассказы. В его восприятии это самый настоящий — и самый достойный, возвышенный — труд. Но ему нужна опора, эмоциональная поддержка. И по-человечески это вполне объяснимо.