Эдинбургская темница
Шрифт:
Это последнее постановление возмутило не только тех, кто втайне, быть может, радовался убийству Портеуса, хотя и не смел этого высказывать, но и всех строгих пресвитериан, для которых самое упоминание о «духовных лордах» с амвона шотландской церкви означало quodam-modo note 53 уступку прелатству и вмешательство светских властей в пресвитерианский jus divinum note 54 , ибо только генеральное собрание, представлявшее невидимую главу церкви, имело право вносить какие-либо изменения в церковную службу. Другие, державшиеся иных политических и религиозных убеждений и безразличные к вопросам церковного самоуправления, усмотрели в необычайном постановлении парламента мстительность, не подобающую
Note53
в известной мере (лат.).
Note54
божественное право (лат.).
В эту тревожную пору дело Эффи Динс, много раз отложенное с недели на неделю, было наконец назначено к разбору, и мистер Мидлбург улучил время им заняться. Выбрав погожий день, он направился пешком к дому ее отца.
Расстояние по тогдашним понятиям было не близкое, хотя в наше время многие загородные дома расположены куда дальше. Но даже величавой судейской поступью добрейший мистер Мидлбург за три четверти часа добрался до Сент-Леонарда и до скромного жилища Дэвида Динса.
Старик сидел у ворот на дерновой скамье и собственноручно чинил сбрую; ибо в те времена всякая домашняя работа, требовавшая известного умения, была обязанностью самого хозяина, даже зажиточного. Он едва приподнял голову при приближении посетителя и продолжал работать с суровым и сосредоточенным видом. По лицу его нельзя было прочесть его душевной муки. Мистер Мидлбург подождал, чтобы Динс поздоровался и заговорил, но, видя его упорное молчание, вынужден был начать первым.
– Я Джеймс Мидлбург, член магистрата города Эдинбурга.
– Очень может быть, – кратко ответил Дэвид, не оставляя работы.
– Вы понимаете, что обязанности судьи бывают иной раз неприятны.
– Может быть, спорить не стану, – повторил Дэвид и снова угрюмо замолчал.
– Мне по долгу службы, – продолжал судья, – часто приходится подвергать людей неприятным расспросам.
– И это может быть, – снова сказал Дэвид. – Мне тут сказать нечего. Знаю только, что был когда-то в нашем городе праведный и богобоязненный суд, который карал злодеев и ограждал тех, кто шел правыми путями. Во времена достойного мэра Дика генеральное собрание церкви действовало в согласии и с нашими баронами, и с горожанами, и со всеми сословиями шотландцев; все действовали заодно и совместными усилиями хранили ковчег завета. В те времена люди, не скупясь, отдавали свое серебро на народное дело, точно это было не серебро, а так – камешки. Мой отец сам видел, как деньги мешками кидали из окон мэра Дика прямо в телеги и везли в армию, в Дунс Ло. Коли не верите, ступайте в Лакенбут, там и окно это еще цело. Теперь там, кажется, лавка суконщика – там еще чугунные столбы стоят, домов пять не доходя площади Госфорд. Ныне не то! Не тот у нас дух! Мы больше думаем о своей коровенке, чем о благословении, которое ангел ковенанта дал патриарху в Пенуэле и Маханаиме, и о самых святых обязательствах наших. Мы скорее готовы истратить фунт на порошок от блох, чем пожертвовать пенни на истребление арминианских гусениц, социнианских муравьев и деистической мошкары, которые тучей поднялись из преисподней и облепили наше развращенное поколение, охладевшее к вере.
С Дэвидом Динсом произошло то, что часто бывает с ораторами: коснувшись любимой темы, он, несмотря на свое горе, увлекся собственным красноречием, а привычная память в изобилии подсказывала ему риторические фигуры, которые были в ходу у его секты.
На все это мистер Мидлбург сказал только:
– Это, быть может, и верно, мой друг, но, как вы сами только что выразились, мне тут сказать нечего. У вас, кажется, две дочери, мистер Динс?
Старик вздрогнул при этом прикосновении к его ране; но тотчас овладел собой, снова взялся за работу, которую в пылу красноречия отложил было в сторону, и ответил угрюмо:
– Одна дочь, сэр, только одна.
– Понимаю, – сказал мистер Мидлбург. –
Пресвитерианин сурово взглянул на него.
– Да, по плоти она моя дочь. Но с тех пор как она стала дочерью Велиала и вступила на путь греха и погибели, она мне больше не дочь.
– Увы, мистер Динс, – сказал Мидлбург, садясь рядом с ним и пытаясь взять его за руку, которую старик гордо отнял, – все мы грешны; проступки наших детей не должны удивлять нас, ибо унаследованы ими через нас самих от грешных прародителей, а значит, и не дают нам права отрекаться от них.
– Сэр, – сказал нетерпеливо Динс, – все это я знаю не хуже… то есть, все это справедливо, – поправился он, подавив досаду, вызванную поучением (а это нелегко тем, кто привык сам поучать других), – но я не могу обсуждать свои семейные дела с посторонними. А тут еще эта беда – этот закон насчет Портеуса, присланный нам из Лондона. Этакого удара нашей несчастной, грешной стране и гонимой церкви не было со времени гнусного Акта о присяге. Пристало ли мне в такое время…
– Добрый человек, – прервал его Мидлбург, – вам надлежит прежде всего подумать о своей семье, не то вы окажетесь хуже всякого еретика.
– А я говорю вам, бальи Мидлбург, – возразил Динс, – хоть и невелика честь состоять в этой должности в наше греховное время, – я говорю вам, что слышал, как сам праведный Сондерс Педен – не скажу точно, когда, знаю только, что в черные годы, когда шотландская церковь была попрана нечестивыми, – слышал, как сам Педен укорял свою паству, а это были все добрые христиане, что многие из них больше горюют о пропавшей телке или жеребенке, чем о торжестве еретиков, и что они слушают проповедь, а сами думают каждый о своем, вот хоть леди Хандлслоп: она думает о своем сыне Джоке. И что же вы думаете? Леди Хандлслоп тут же созналась, что ей и вправду не терпелось вернуться домой – сын у нее лежал больной. Что же сказал бы Педен обо мне, если бы я позабыл о бедствиях церкви ради презренной? О, горе мне! Как подумаю, чем она стала! ..
– Но ведь дело идет о ее жизни, – сказал Мидлбург. – Надо спасать ее жизнь, если возможно.
– Жизнь! – воскликнул Дэви. – Если она потеряла честь, я не дам за жизнь ее ни одного своего седого волоса… Нет, что я! – спохватился он. – Я готов отдать свою старую голову, которую она опозорила, чтобы дать ей время покаяться, ибо «что имеют грешники, кроме духа жизни в ноздрях своих?» Но видеть ее я не хочу! Это решено: видеть ее я не хочу! – Он умолк, но продолжал еще шевелить губами, словно повторяя про себя свою клятву.
– Послушайте, – сказал Мидлбург, – я говорю с вами как с человеком рассудительным; для спасения ее жизни нужны некоторые земные меры.
– Я понимаю вас. Все, что может сделать в таких случаях земная мудрость, все это делает для нее мистер Новит, стряпчий одного почтенного лица – лэрда Дамбидайкса. А мне не пристало иметь дело с нынешними судами. Это против моей совести.
– Иначе говоря, – сказал Мидлбург, – вы камеронец и не признаете наших судов и нынешнего правительства?
– Прошу прощения, сэр, – сказал Дэвид, который так гордился своим полемическим искусством, что не хотел причислять себя ни к какой секте. – Не спешите с заключениями. Зачем мне зваться камеронцем, особенно теперь, когда имя этого славного мученика присвоено полку солдат, где, говорят, богохульствуют и ругаются громче, чем Ричард Камерон проповедовал слово божье… Мало того! Вам понадобилось еще больше обесславить его имя. Барабаны, дудки и волынки играют суетный и греховный плясовой наигрыш, который назван Камероновым. И многие под него пляшут, а считаются верующими. Разве пристало верующим плясать, да еще обнявшись с женщиной? Ведь это значит уподобляться скотам – и многих это толкнуло на путь погибели, как мне теперь хорошо известно.
– Да нет же, мистер Динс, – отвечал Мидлбург, – я только хотел сказать, что вы камеронец, или макмилланит, словом, один из тех, кто отказывается давать присягу при правительстве, которое не утвердило ковенант.
– Сэр, – отвечал неутомимый полемист, в пылу спора позабывая даже свою беду. – Меня не так легко сбить с толку, как вы полагаете. Я не макмилланит, не русселит, не гамильтонец, не гарлеит и не гоуденит; я ни у кого не иду на поводу, и незачем мне называть мою веру именами таких же, как и я, грешников. Я служу истинной вере по своему скромному разумению.