Эдинбургская темница
Шрифт:
– О, да простит вас Бог, сэр, и да поможет вам осознать ваши проступки! – воскликнула Джини, придя в ужас от подобной неукротимости чувств.
– Аминь, – ответил Стонтон, – если я заблуждаюсь в моих чувствах. Но повторяю, что, несмотря на мое желание принять участие в этом деле, я не стремился быть в нем главарем, ибо предвидел, что огромная ответственность, которая ляжет на меня в ту ночь, помешает мне оказать должную помощь Эффи. Тем не менее я поручил надежному другу переправить ее в безопасное место, как только наша мрачная процессия покинет тюрьму. Но ни мои торопливые угрозы, с которыми я смог обратиться к ней в этой спешке, ни более настойчивые убеждения
– Эффи поступила правильно, оставшись там, – сказала Джини, – и я люблю ее за это еще больше.
– Почему ты так говоришь?
– Вы не поймете меня, сэр, даже если я и объясню вам, почему я так говорю, – ответила Джини, – ибо те, которые жаждут крови своих врагов, не могут испить из Источника Живого.
– Надежды мои, – продолжал Стонтон, – были, таким образом, вторично разбиты. Тогда я решил добиться ее оправдания в суде через твое посредство. Как и где я пытался осуществить этот план, ты, конечно, не забыла. Я не виню тебя за отказ; я убежден, что он был основан на принципах, а не на равнодушии к судьбе твоей сестры. Что же касается меня, то можешь считать меня одержимым: я не знал, к кому обратиться, все мои попытки кончились неудачей, и в этом безнадежном состоянии, преследуемый со всех сторон, я решил использовать в своих целях влиятельное положение моей семьи. Я бежал из Шотландии, я прибыл сюда; мой измученный и несчастный вид вынудил моего отца простить меня, ибо родительские чувства не остывают даже к самым худшим из сыновей. И здесь, терзаемый душевными страданиями, каким не позавидует и осужденный преступник, я ожидал суда над твоей сестрой.
– Не предпринимая никаких шагов, чтобы помочь ей? – спросила Джини.
– До последней минуты я надеялся на благоприятный исход дела; только два дня тому назад роковое известие дошло до меня. Я немедленно принял решение. Я оседлал мою лучшую лошадь, чтобы как можно скорее достичь Лондона и, явившись к сэру Роберту Уолполу, прийти с ним к соглашению: получить помилование твоей сестры за выдачу ему в лице наследника знатного рода Уиллингэмов – знаменитого Джорджа Робертсона, сообщника Уилсона, взломщика Толбутской тюрьмы и прославившегося главаря толпы в деле Портеуса.
– Но разве это признание спасло бы мою сестру? – спросила в удивлении Джини.
– Да, потому что это была бы для них выгодная сделка, – сказал Стонтон. – Королевы любят месть, так же как и их подданные. Ты в своем неведении и не подозреваешь, что это та отрава, которую любят вкушать все – от принца до крестьянина, – а премьер-министры стремятся угодить своим властителям, потакая их страстям. Жизнь никому не известной сельской девушки? Да разве только это! За голову главаря такого дерзкого мятежа, положенную к ногам ее величества, я мог бы потребовать самый драгоценный камень из царской короны – и мне бы наверняка не отказали. Все мои другие планы провалились, но этот удался бы наверняка. Однако Бог справедлив и не удостоил меня этой чести добровольно возместить твоей сестре все зло, которое я ей причинил. Я не проехал и десяти миль, как моя лошадь – самое быстрое и надежное животное в этом краю – оступилась на ровной дороге и упала вместе со мной, словно сраженная пушечным
Когда молодой Стонтон закончил свой рассказ, слуга открыл дверь и голосом, который должен был служить скорее сигналом, чем объявлением о посетителе, произнес:
– Его преподобие, сэр, поднимается наверх, чтобы поухаживать за вами.
– Бога ради, Джини, спрячься в том шкафу! – воскликнул Стонтон.
– Нет, сэр, – ответила Джини, – в том, что я нахожусь здесь, нет ничего дурного, и я не стану так позорно скрываться от хозяина дома.
– Но подумай только, – вскричал Джордж Стонтон, – как выглядит…
Прежде чем он закончил фразу, его отец вошел в комнату.
ГЛАВА XXXIV
Что может от грехов юнца отвесть?
Прощенье, ласка? Долг, закон иль честь?
Когда старший мистер Стонтон вошел в комнату, Джини встала и спокойно поклонилась ему; он был крайне удивлен, застав сына в таком обществе.
– Очевидно, сударыня, – проговорил он, – я ошибся, отнесясь к вам с уважением; мне следовало бы поручить этому молодому человеку, с которым вы уже, очевидно, давно знакомы, выяснить у вас все обстоятельства и выступить в вашу защиту.
– Я оказалась здесь, сама того не желая, – ответила Джини. – Слуга сказал мне, что его господин хочет поговорить со мной.
– Будет мне сейчас взбучка, – пробормотал Томас. – Черт бы ее побрал, чего ради она суется со своей правдой, ведь могла бы сболтнуть первую пришедшую на ум небылицу!
– Джордж, – сказал мистер Стонтон, – если ты теперь, как и прежде, не обладаешь никаким чувством собственного достоинства, ты мог избавить хотя бы своего отца и его дом от такой возмутительной сцены, как эта.
– Клянусь моей жизнью, сэр, моей душой! – воскликнул Джордж, спуская ноги с кровати и пытаясь встать.
– Твоей жизнью! – с печальной суровостью прервал его отец. – А что это была за жизнь? Твоей душой? Увы! Разве ты заботился когда-нибудь о ней? Раньше исправь их, а уж потом клянись ими в знак своей искренности!
– Клянусь моей честью, сэр, вы несправедливы ко мне, – ответил Джордж Стонтон. – Все дурное, что вы говорите о моем прошлом, – правда, но в данном случае вы упрекаете меня незаслуженно. Клянусь честью, что это так!
– Твоей честью! – повторил отец с выражением укоризны и презрения и, отвернувшись, обратился к Джини:
– А что касается вас, молодая особа, я не спрашиваю и не жду объяснений, но как отец и как священник прошу вас немедленно покинуть этот дом. Если рассказанная вами романтическая история не явилась лишь предлогом, чтобы проникнуть сюда (а судя по компании, в которой вы к нам явились, оно именно так и было), то мировой судья, которого вы найдете в двух милях отсюда, разберется в вашей жалобе лучше, чем я.
– Этого не будет, – сказал Джордж Стонтон, вставая на ноги. – Сэр, от природы вы добры и отзывчивы, и вы не превратитесь в жестокого и негостеприимного человека по моей вине. Выгоните отсюда этого негодяя, уже навострившего уши, – он указал на Томаса, – и дайте мне нюхательной соли или что у вас там есть под рукой, пока я не потерял сознания, – и я обещаю объяснить вам в двух словах, что связывает эту молодую женщину со мной. Ее доброе имя не должно пострадать из-за меня. Я и так причинил уже достаточно зла ее семье, и я знаю слишком хорошо, что такое потеря репутации.