Эдинбургская темница
Шрифт:
В манерах и словах этого несчастного молодого человека чувствовались едва сдерживаемые нетерпение и порывистость, подтачивавшие его собственные силы, подобно тому как стремительность необузданного коня переходит в усталость от непрерывного закусывания удил. После минутного размышления Джини пришла к выводу, что обязана как ради сестры, так и ради себя ознакомить его с роковыми последствиями совершенного им преступления и что она не имеет права отвергать те его советы, которые, будучи разумны и законны, смогли бы принести пользу. Поэтому она рассказала ему так кратко, как могла, о суде над Эффи, о вынесенном ей приговоре и о собственном путешествии вплоть до ее прибытия в Нью-арк. Рассказ Джини поверг его, видимо, в отчаяние, но он всячески старался подавить страшное волнение, которое, прорвавшись наружу в словах или жестах,
Когда Джини упомянула о ссылке старухи на своего молочного сына, он прервал ее:
– Это совершенно верно, и этот источник, откуда я черпал питание в младенческом возрасте, и заразил меня, должно быть, той пагубной и роковой склонностью к пороку, которая была совершенно несвойственна нашей семье. Но продолжай.
Джини лишь слегка коснулась той части своего путешествия, которую она проделала вместе с Мэдж, так как не хотела предавать огласке откровения последней, являвшиеся, быть может, лишь плодом безумного воображения, и рассказ ее был на этом закончен.
Молодой Стонтон некоторое время лежал молча, погруженный в глубокое размышление; когда он наконец заговорил, голос его звучал гораздо спокойнее, чем до сих пор:
– Ты разумная и хорошая девушка, Джини Динс, и я расскажу тебе о своей жизни больше, чем рассказывал кому-либо другому. Да разве это была жизнь? Не жизнь, а сплетение глупостей, преступлений и несчастий. Но запомни: я требую доверия за доверие; это значит, что в этом страшном деле ты полностью подчинишься моему совету и указанию. Только тогда я стану говорить.
– Я сделаю все, что обязана сделать сестра, дочь и христианка, – ответила Джини, – но не рассказывайте мне о ваших тайнах: не годится, если я последую вашим указаниям или стану поступать согласно вашей вере, которая приводит к заблуждениям.
– Жалкая глупышка! – воскликнул молодой человек. – Посмотри на меня: на голове нет рогов, на ногах нет копыт, а на пальцах нет когтей. Как ты видишь, я вовсе не дьявол, а кроме него, кому еще может прийти в голову разрушать твои верования, которыми ты утешаешь или дурачишь себя? Выслушай меня терпеливо, и когда ты узнаешь, в чем заключается мой совет, ты поймешь, что можешь вознестись с ним хоть на седьмое небо и подъем не станет от этого тяжелей ни на йоту.
Постараемся передать в виде связного рассказа, рискуя, правда, утяжелить его и лишить дословности (обычные последствия разъяснений), те сведения, которые больной излагал то слишком подробно, то, поддавшись волнению, чересчур отрывисто. Кое-что он прочитал по рукописи, которую составил, очевидно, для того, чтобы родственники прочитали ее после его смерти.
– Итак, вкратце: эта отвратительная фурия, эта Маргарет Мардоксон, была женой любимого слуги моего отца – она-то и стала моей кормилицей. Муж ее умер, она жила неподалеку отсюда; у нее была дочь – красивая, но пустоватая девушка; мать старалась выдать ее замуж за богатого и уродливого старика из здешних мест; девушка часто встречалась со мной; мы хорошо знали друг друга, так как были знакомы с детства, и я… одним словом, я поступил с ней подло, – это не было так ужасно, как с твоей сестрой, но тоже достаточно мерзко; ее легкомыслие должно было бы послужить ей защитой. Вскоре после этого меня услали за границу; следует отдать должное моему отцу: если я и стал демоном, то не по его вине, – он всячески старался меня исправить. Когда я вернулся, то узнал, что мать и дочь опозорили себя окончательно и были изгнаны из этой страны. Обнаружилось, что в их бесчестии и бедствии повинен немало и я; мой отец обрушился на меня с гневными словами – мы поссорились. Я покинул родной дом и стал вести беспорядочную, разгульную жизнь, решив навсегда порвать с отцом и не возвращаться в отчий
А теперь мы подходим к нашей истории. Джини, я отдаю тебе в руки не только мою жизнь, которую, Богу известно, не стоит спасать, но и благополучие уважаемого, пожилого человека и честь родовитой семьи. Моя любовь к низкому обществу, как обычно называют погубившие меня свойства характера, была, мне кажется, не совсем обычного свойства, и если бы не развращающее влияние порока, которому я предался так рано, я мог бы найти себе гораздо лучшее применение. Мне доставляли удовольствие не дикий разгул, низкий интеллект и безудержная свобода тех, с кем я был связан, а дух приключений, хладнокровие в минуты опасности и быстрая сообразительность, проявляемые ими в их разбойных налетах на таможенные учреждения или в других подобных проделках. Хорошо ли ты рассмотрела нашу усадьбу? Не правда ли, это прелестный и милый уголок?
Джини, встревоженная этой внезапной переменой темы, ответила утвердительно.
– Так вот! Я хотел бы, чтобы весь этот участок с его церковными землями и доходами провалился в преисподнюю, и как можно глубже! Если бы не этот проклятый приход, мне бы разрешили следовать моему призванию: я стал бы военным, а та храбрость и находчивость, которые я проявлял среди контрабандистов и браконьеров, обеспечили бы мне почетное звание в моем кругу. Почему я не поехал за границу, когда оставил этот дом! Почему я вообще его оставил! Почему… Но я дошел в моем рассказе до того момента, когда смотреть назад – безумие, а вперед – несчастье.
Он сделал паузу и продолжал более спокойным тоном:
– Случайности бродячей жизни привели меня, к сожалению, в Шотландию, где я запутался в еще более преступных и постыдных делах, чем те, в которых принимал участие до тех пор. Там я познакомился с Уилсоном, человеком незаурядным для своего общественного положения: он отличался спокойствием, выдержкой, решительностью, хладнокровием, обладал большой физической силой и грубоватым красноречием, которое возвышало его над товарищами. До сих пор я был, как говорится,
Беспутный и отчаянный, но все ж И добрых чувств проглядывали искры.Но, к несчастью для него и для меня и невзирая на разницу в нашем положении и образовании, я всецело поддался необычному и неотразимому для меня влиянию этого человека, объясняющемуся, по-моему, лишь тем, что невозмутимая решительность его натуры была гораздо сильнее моей изменчивой порывистости. Я считал своим долгом следовать за ним везде; бесстрашие и ловкость, проявляемые им на этом поприще, были поистине удивительны.
В то время как я принимал участие в отчаянных приключениях, прикрываясь таким необыкновенным и опасным покровителем, я познакомился с твоей несчастной сестрой: это произошло на одной из гулянок местной молодежи, которые она посещала украдкой, и ее падение явилось прологом к трагическим событиям, в которых я оказался замешан. Но вот что я хочу сказать: злодеяние это не было совершено умышленно, и я твердо решил искупить свою вину перед ней женитьбой, как только смогу выпутаться из ужасной жизни, которую вел, и вновь обнять того, кто был мне несравненно ближе по происхождению. Меня преследовали несбыточные мечты: увезти ее с собой, подготовив к мысли о жизни в бедном пристанище, и неожиданно поразить богатством и знатностью, о которых она и не помышляла. Я попросил одного из моих верных друзей возобновить переговоры с отцом, которые время от времени происходили между нами. Наконец, когда я уже не сомневался в получении прощения от отца, он узнал откуда-то о моих бесчестных поступках, обрисованных ему в таких преувеличенно мрачных красках, в каких, Богу известно, и не было никакой необходимости. Он прислал мне письмо с деньгами – не знаю, как он узнал мой адрес, – в котором уведомлял меня, что отныне отказывается от меня навсегда. Я был в отчаянии. Мной овладело неистовство: я без колебаний принял участие в предложенном Уилсоном опасном грабительском налете, в котором мы потерпели неудачу, – сознательно поддавшись его внушению считать ограбление таможенного чиновника в Файфе почетным и справедливым делом. До сих пор я придерживался определенной тактики в своей преступной деятельности и считал личную собственность неприкосновенной, но теперь я испытывал дикое наслаждение оттого, что скатывался все ниже и ниже.