Единственная
Шрифт:
Я все думаю о двух вещах, да так, что спать не могу. Первая связана с Имро, — в понедельник он не пришел к школе. Правда, за мной зашел отец, но я очень зорко смотрела вокруг.
Второе дело — приемные экзамены. Сегодня сообщат результаты. Тем, кто сдавал в двенадцатилетку. Кто подавал в техникум, тем объявили результаты вчера. Иван попал в свое желанное промышленное училище. Но что будет с нами — с Евой и со мной?
…Верба вошла в класс вместе с директором. Он хранил непроницаемый вид, а Верба улыбалась ласково, так, словно хотела
В классе было тихо, как на кладбище. Все мы, двадцать пять человек, дышать перестали.
— Бабинская Елена, — прочитал директор первое имя.
Я схватила Еву за руку. Она у нее была холодная и влажная, как лед, который начинает таять.
— Бабинская Елена, — повторил директор, — на экзаменах прошла, но с учетом плохой успеваемости за все прошлые годы в двенадцатилетку не принимается.
Ни единый мускул не дрогнул на лице у директора. И Верба стояла как статуя. Если бы можно было видеть сквозь их неподвижные лбы, я-то знаю, какие бы там оказались мысли.
Вербе жаль Бабинскую, которая стоит теперь такая тихая и не дерзит, как обычно. Но решение Верба считает справедливым. Она не радуется ему — она просто довольна.
Директору до Бабинской как до лампочки. Он вообще не очень-то чувствителен к ученикам, скорее наоборот. Но решение его раздражает. По его мнению, справедливо было бы принять Бабинскую, раз отец ее служит в министерстве образования.
Мы, понятно, тоже молчим. Ведь мы еще не знаем, как обстоят дела с нами. Только уже чуть меньше трясемся. Если бы Бабинскую приняли, мы бы тряслись как осинка.
Ева так и впилась ногтями в мою руку, но теперь она уже не такая потерянная. Директор читает ее имя.
— Экзамены выдержала только на «удовлетворительно». Не принимается.
Ева рухнула на скамью и начала всхлипывать неестественно высоким голосом. Я страшно испугалась, вскочила и вместе с Иваном вывела ее в коридор. Да, именно с Иваном! Обычно он бывает противным, но, когда с нами что-нибудь случается, он всегда вспоминает, что мы почти что тройня, и моментально кидается на помощь.
Ева в коридоре почти в обморок падала. Она безумно боится отца. Иван принес воды, а я поддерживала Еву. Когда она немного очухалась и могла уже стоять на ногах, Иван погнал меня в класс:
— Иди скорей, а то пропустишь про себя!
Про меня… Как будто мне уже не все равно, приняли меня или нет. Не пойду я в двенадцатилетку! Я дала слово и сдержу его. Пойду вместе с Евой… куда, еще не знаю, но вместе.
В классе открылась дверь. Верба провожала директора.
— Тебя приняли, Ольга! — крикнула она — ей так хотелось сказать нам что-нибудь хорошее.
Я
Не знала я, что так трудно исполнять обещание! Я прислонилась к стене, и мы постояли молча. Ева уже не плакала. Настороженно, искоса поглядывала она на меня. Не верила мне!
— Напрасно ты так смотришь, Евочка, — выговорила я. — Можешь сказать отцу, что и меня не приняли. Это его немного успокоит. И, в сущности, решительно все равно — отказаться добровольно или не быть принятой.
— А что ты скажешь своим? — оживилась Ева.
— Там увидим.
Об этом я еще не подумала. Тоже будет проблема…
— Но куда же мы теперь пойдем? — спросила Ева практично.
— Этого я тоже не знаю.
— Твой отец нам что-нибудь подыщет и устроит, чтобы нас приняли, — брякнула Ева.
Ну, скажу, это меня совсем доконало! Мы докатились как раз до того, чего я меньше всего хотела бы.
— Нет, — говорю я. — Отец может посоветовать, но устраивать он ничего не будет. Я не позволю, понимаешь, Ева?
Кажется, она не понимала.
— Почему? — стояла она на своем. — Видишь сама — всюду несправедливость. У меня протекции не было, вот меня и не приняли.
— А у меня, что ли, была? — воскликнула я.
— Этого я не говорю, но ты по мне можешь судить, как оно бывает.
— А Бабинская? Это ничто? Сама говоришь, она на все ответила, и все-таки ее по справедливости не приняли! Ну?
— Но с протекцией лучше, — не сдавалась Ева. Она меня взбесила. И, разумеется, сейчас же разревелась.
— Да не реви ты! Куда-нибудь да попадем. Посоветуемся с моим отцом. А насчет протекции и не заикайся больше! Ни в какой милости мы не нуждаемся! Не такие уж мы идиотки!
Ха, идиотка с одними пятерками! Такого еще не бывало.
Но кто выглядел совершенно идиотом, так это наш Иванко Штрба. Из всего нашего разговора он ничего не понял. Да и как ему было понять, если он не знал о нашем уговоре? Он стоял перед нами весь облитый водой, со стаканом в руке, протягивая его то мне, то Еве — в зависимости от того, кто из нас казался ему более несчастной. В конце концов он, видно, убедился, что мы обе рехнулись, и решительно отдал стакан мне, потому что в этом споре я, конечно, выглядела более ненормальной. Ненормальная — пусть, но никак не предатель!
Прозвенел звонок, и к нам подошел Шушо.
— Что с тобой, мякиш? — обратился он к Еве. — Чего ревешь? Ты только посмотри, как меня перемололи!
«Перемолотых» было семеро. Они сразу же сбились воедино и чувствовали себя отлично. В конце концов они втянули в свою группу и Еву. Только я как-то странно выделялась на их фоне. Они никак не думали, что я принадлежу к ним, считали меня примазавшейся и отпускали колкости по моему адресу.
Но домой я шла совершенно спокойно. Вечером продумаю тактику и проведу отца за милую душу.