Единственное число любви

Барыкова Мария

А скоро из-за невысокого холма за погостом стало все чаще долетать до меня уже явственное, то легкое, то мучительное дыхание тревоги. Переклички паровозов перед разъездом все чаще начинали казаться грозным уханьем какого-то гигантского пугача. Их здесь действительно оказалось много, реальных, наглых, с ростом дня охотившихся даже при дневном свете, — и как строки древнего сказания всплывали в памяти слова, услышанные в Екатерининском парке: «Филин — птица не лесная, не степная, не горная, не равнинная, он над обрывами, над разливами, над нагорьями…» Куда вел меня их мятущийся полет?

Подошел к концу февраль, и мир набух мартом, месяцем двуликим, у которого зимние ночи и весенние дни. К полудню над робкими северными холмами стал подниматься парок, заволакивая края небосвода белесой дымкой, а к ночи таинственно

иссякали дорожные ручьи. На изломах веток повисал лед, но уже не броней, а сладковатыми леденцами. И еще до того, как гасла заря и на чистом зеленоватом небе совсем по-зимнему начинали перемигиваться звезды, с далекого обрыва за кладбищем стали слышаться безумные, полные жаркой тоски и бунтующей крови песни филинов. И теперь спрятаться от них было невозможно, и действовали они, видимо, не только на меня: каждое утро сосед грозился взять берданку и перестрелять проклятых птиц к чертовой матери, Амур возвращался невесть откуда равнодушный даже ко мне, а бабки в сельпо шушукались о том, что каждый раз об это время творится всяческое нечестие — то трактор попадет в яму и застрянет там до следующей зимы, то сгинет охотник в лесу, а в этом году и вовсе на фундаменте барского дома видели волка. При упоминании о волке у меня стыла кровь, ибо я уже давно не сомневалась, что Амур в своих набегах добрался и до заброшенной усадьбы. А филины все пели, их песни звучали снова и снова через небольшие промежутки, во время которых над миром повисала надежда.

Однажды под вечер, посланная сестрой в чулан за каким-то тазом, я долго шарила в темноте, пачкая руки мягким бархатом пыли, пока пальцы мои не скользнули по витому столбику и остановились перед невидимой преградой в виде крошечного расстеклованного окошка. У меня перехватило горло: это был старинный буфет красного дерева, живший в бабушкиной квартире со дня ее основания и отправленный в непочетную ссылку в деревню, когда я пошла в школу. Слепо прижалась я к выпуклым персикам дверцы, жадно втягивая ровное тепло детства и любви. Дверца еле слышно и печально запела, словно приглашая в пропахшую валерьяновыми каплями и мармеладом нутро. О, если бы можно было свернуться калачиком и навсегда остаться там, внутри! Я невольно протянула руку, как будто и вправду хотела проверить такую возможность, и, уронив шероховатый пузырек, ощутила касание холодной и тяжелой даже на ощупь атласной бумаги. Сколько книг в подобных обложках перетрогали мы с Владиславом, и как неуловимо, то сплетаясь, то отделяясь от этих листов, руки наши ласкали друг друга, как скользили атлас и шелк… Реальная боль жаром пахнула на меня из темной утробы, и я вцепилась в книгу, боясь, что, как только я выпущу ее, ощущение жизни снова покинет меня.

— Где таз-то? — Я вышла на божий свет, запеленутая паутиной с прижатой к груди книгой. — Вот безрукая, прости господи!

На крыльце, в неверной полумгле мартовского заката, еще поддающегося свету земных огней, но уже обещающего собственное всевластное торжество, я прочла, наконец, название подаренной мне прошлым книги — и медленно опустилась на ледяные ступени. На вытертом песочного цвета атласе золотистой пряжей вилась длинная надпись: профессор ботаники и материи медицины Соболевский «Санктпетербургская флора, или Описание находящихся в Санктпетербургской губернии природных растений с приложением некоторых иностранных, кои на открытом воздухе в здешнем странорасположении удобно произрастают, и с показанием оных силы, действия и употребления в пользу для сельских жителей и любителей прозябословия».

«Любителей прозябословия… — повторила я последние слова. — Здравствуйте, Гавриил!» Но ясное лицо лишь на мгновение мигнуло в очередном зажегшемся окне неподалеку, а к сознанию тягучей далекой волной стал подбираться иной смысл. Зябь… Непаханые тучные поля, готовые принять своего возделывателя… Мать сыра земля, ждущая пахаря слова… прозябослова, травника, писателя, человека, умеющего называть и словом живить… И я ощутила, как под ногами, сквозь толстые доски, сквозь камень фундамента, сквозь промерзшую землю поднимается ко мне смутный гул земли, не отделяющий плоти от духа, чувства от мысли и твари от слова. Тело мое задрожало струной от обещанного и приближавшегося. Теперь оставалось только ждать.

И неожиданно наступил день, когда я обнаружила, что пытка ожиданием и надеждой

стала непереносимой — а это означало лишь одно: пусть бессмысленно и бездарно, но я все-таки выжила. Убегая от себя, болтаясь по окрестным лесочкам, я часто останавливалась у какого-нибудь дерева и, подставляя лицо обманчивому солнцу, снова думала о том, что надо бы возвращаться, что обида и боль давно стали призрачными и двойственными, как снег, который твердел ночью и таял днем. Я знала, что все здесь только с облегчением воспримут мой отъезд, но тем не менее в лучших традициях русской литературы так и не собирала вещи, а лишь мечтала и грезила. Мать ли земля не отпускала меня, книга профессора ботаники или тайна филиньих песен? Или смешавшиеся со снегом и превратившиеся в воду невскрытые конверты Владиславовых писем, которые я разбрасывала по придорожным полям?

Но, как бы то ни было, душа еще не до конца сбросила старую кожу, что-то еще не долиняло в ней. И оставалась усадьба. Я боялась идти туда с этой нечистой, непрозрачной, сомневающейся душой. Тянула время, но, как первая близость с возлюбленным, о неизбежности которой знаешь за час, за день — за всю жизнь, так и встреча с усадьбой каждый вечер представала мне то зарумянившимся краем мимолетного облака, уходящего в ту сторону, то накатывавшей оттуда метелью.

Я оттягивала встречу еще и потому, что каким-то неведомым образом посещение усадьбы было связано с Владиславом. Голос крови говорил об их несовместимости: или она — или он, а химеры страсти в томительных вечерних гуканьях порой снова стали когтить и терзать меня.

Но ход природы, к счастью ли, к несчастью, необратим. На кустах оставалось все больше ломких бурых волос, следы в снегу все быстрее заполнялись мутной, остро пахнущей водой, и они манили, звали. Я же продолжала томиться в ожидании более явственного знака, но не дождалась — пропал Амур. Я тщетно не спала две ночи, выходя на край села в неразумной надежде, что он оставит амурные свои приключения хотя бы на несколько часов и вернется поесть или, если от него осталась лишь окоченевшая плоть, коснется моей щеки горячим и преданным дыханием души. Собаки за спиной глухо волновались и лаяли. И под этот надрывный лай становилось все яснее, что путь у меня — один.

И вот, надев все тот же алый комбинезон, я вышла в дорогу на рассвете того дня, когда солнце впервые показалось не в суровом морозном багрянце, а в легком желтоватом сиянии, обнимающем все вокруг без разбора. Стараясь идти меж тракторными колеями, я чувствовала себя сгущением этого света, ко всему готовым и ко всему равнодушным. Вокруг стелились опушки, зеленоватые от сбросивших пласты снега елей. Скоро я вошла в бор, здесь стоял тихий треск, и было непонятно, то ли это играет последний мороз, то ли уже раскрываются шишки, и дыхание весны подхватывает крылатые семена. И уже лишь за спиной реял невидимый плащ предательств, обид и страстей, но и его уносило все дальше порывами проснувшегося ветра.

Не только дома, но и самой усадьбы давно уже не существовало, и лишь по внезапному ощущению замкнутости пространства можно было догадаться, что входишь туда, где сотни лет создавался мир, без которого не было бы ни тебя самой, ни страны. В этих полумертвых деревьях, изуродованных сельской техникой кустах, размозженных куртинах все еще читался строгий, ясный, разумно устроенный сад. Нетронутым лимонным огнем горело несколько лиственниц. Я все ближе подходила к страшному своей зияющей пустотой месту, по углам которого верными стражами стояли четыре черных, словно обугленных дуба в тех позах, в каких застигла их смерть. Между ними лежал холодный, как саван, глубокий снег. О, если хотя бы остов, хотя бы заиндевевшие руины, хотя бы расколотый зуб сохранившейся «голландки»! Нет, от той жизни, что протекала здесь в муках и познании, падениях и вере, ненависти и любви, не осталось ничего, кроме слепящего безжизненного прямоугольника. В отчаянии я еще попыталась разгрести руками слежавшийся снег, чтобы добраться хотя бы до камней, но замерзшие пальцы уже слушались меня плохо. Мне незачем было выживать, незачем уезжать из Петербурга. То, что там еще могло пьянить и пленять, здесь убивало. Или, что гораздо ужасней, отнимало последнюю надежду. Мать сыра земля, как и отец-разум, блестяще сыграли свою злую шутку. Из-за висевших на горизонте туч торжествующе сияло лицо Владислава. Я упала ничком в победивший снег.