Ее величество-Тайга.
Шрифт:
Кузя вылизывала открывшиеся глаза рысят: теперь они уже видят этот большой прекрасный мир. И Кузя боялась лишь одного, — чтобы не выпали они из дупла.
Ее выручало то, что котята любили спать. Их она загребала в облинявшую шерсть, в пух и перья птиц, которые приносила в дупло. В тепле котята не слышали, как уходила на охоту мать.
Тайга с каждым весенним днем хорошела. И хотя в чаще еще лежал снег на корягах, возле обомшелых трухлявых пней уже появились подснежники. Голубые, мохнатые, они тянулись к солнцу на тонких ножках и дрожали на холодном ветру,
Бойкий дятел, почуяв весну, зазвенел по стволам: выстукивая, вытряхивая из деревьев все лишнее. Эти птицы не боялись Кузи. Рыси их не трогали за великую полезность всему живому в тайге.
Черные и зеленые, с красными гребешками, они делали новые дупла, лечили старые, подновляли их. Исцеляли деревья. И первыми оповещали стуком своим о приходе тепла.
Рысей стук дятла звал к важному событию — надо выводить потомство в тайгу, учить его уму-разуму.
И хотя каждый это делал по-своему, стук дятла служил общим сигналом: не только рысь выпускает в это время своих детей в тайгу, но и соболь, и куничка.
Может, потому в эту пору, словно жалея молодых, тайга дарила потомству легкую добычу — скинувших перо куропаток, сидящих на кладках птиц. Их можно было ловить шутя — не разгоняясь, не запыхавшись. А потому охота, приносившая сытость, казалась легкой и красивой игрой.
Молодые нагоняли добычу без злобы. Сама тайга, будто заботясь обо всех разом, не дала рысятам голодной, злобной ярости, чтобы в ослеплении не губили все, что попадется на глаза.
Рысята, наевшись, носились по тайге, знакомясь с нею и резвясь, как настоящие котята. Вот только голоса у них были порезче и погрубее.
Тайга присматривалась к молодым, к их повадкам, норову, хватке. Она безошибочно определяла, какой зверь получится из котенка.
Рысята Кузи валялись в траве, хватая друг друга за хвосты и пупки. Они покрикивали, ловили своих сородичей-ровесников за уши и загривки, зовя их играть в зеленеющую тайгу, где призывно кричали кукушки, носились кедровки и кроншпили.
Рысята гонялись друг за дружкой по деревьям. Но вдруг эту веселую суматоху прервал грохот выстрела.
Тайга охнула от неожиданности. В нее пришел человек. Не с добром. Весной ружье в руке принес, как злое сердце показав всем сразу, ровно в свою избу вломился, без страха и дозволения.
«Почему он стрелял?» — перешептывалась тайга и прислушивалась к голосам и дыханиям своих обитателей.
Но все вокруг молчало настороженно, наблюдая за человеком — вечным пришельцем, чужим и ненужным тайге.
«Зачем он пришел?» — шептали таежные голоса.
Тайга никогда не прощала вторжения непрошеных гостей. Не выпускала без наказания. Она видела: человек стрелял в оленуху, пасшуюся у распадка: Рыси — хищники, но и те пожалели ее и олененка. Не тронули, даже для науки молодым не показали, как надо убивать крупную добычу.
Звери не захотели осиротить олененка. А человек не побоялся. Он бежал к распадку через бурелом. Прыгал через пни и коряги. А тайга, уже придумав злую месть, жутко ощерилась завалами.
«Беги…
Чужак не знал, что о нем, далеко обогнав его, мчится дурная слава на крыльях соек и сорок, разносится с ветром от кроны к кроне, от куста к кусту.
За сотню шагов от него уже прильнула к земле трава, отвернули головы цветы, насторожили колючки шиповник и аралий. Дерут с человека одежду и кожу.
Ту пихту, что росла у самого большого муравейника, знали все и обходили стороной. Живность таежную само дерево предостерегало от беды. А человека кто предупредит? Кто пожалеет? Вот и уронила пихта свою отжившую верхушку на человечью макушку. Тот, испугавшись, чертыхнулся. Но не остановился. Пошел дальше настырно.
Рысь крикнула за его спиной. Человек плечами дрогнул. Пальнул из ружья, не целясь, пугнул зверя. Сухое дерево суком его зацепило, порвало одежду. Медянка встретилась на пути. Человек — словно ослеп на сердце.
Он шел к распадку, черному, как сердце дьявола. И все живое замерло. Оттуда даже сильные звери не всегда возвращались живыми.
Но человек шел, подныривая под ветки, согнувшись, держа ружье наготове. Для защиты иль для нападения?
Тайга ждала, не дыша.
— А-а-а-а! — разрезал тишину душераздирающий человеческий крик. Тайга вздохнула грустно: — Пусть чужая, но жизнь была. Жаль, что злою памятью помечена…»
В кромешной тьме упал человек в медвежью берлогу. Глубокую, сырую, черную. Оттуда не только ему, самому медведю сложно выбраться. Метров пять глубина берлоги. Ее много лет углубляла, расширяла и обновляла медвежья семья.
Правда, внизу, на самом дне берлоги, когда вылезал медведь, остались коряги. Но хозяину они не чинили помех. А непрошеный гость пусть не обессудит. Каждый управляет домом по своему вкусу.
Тайга поняла, где и что случилось с человеком. Минуй берлогу и продолжи путь, — дальше его ожидало бы худшее.
Пара медведей, собиравших в распадке черемшу, заторопились к берлоге, обрадовавшись везению. Эту добычу им не пришлось выслеживать, догонять, тратить силы. Она сама пришла. Медведю осталось лишь немного потрудиться, забросать жертву понадежнее, чтоб кто-то другой не сожрал, чтоб добыча, долежав до времени, взялась душком.
Медведь обошел берлогу вокруг. Заваленная с зимы деревьями, валежником, крыша берлоги была открыта с угла, откуда медведи вылезли по весне. В эту дыру и попал человек.
Послушав его стоны, принюхавшись к запаху, медведь сбросил вниз несколько коряг.
«Пусть придавят», — решил зверь.
Голос человека стих. Посидев немного около берлоги, медведь понял, что добыча не уйдет, а через тройку дней ее можно будет сожрать.
Медведь любил мясо с душком. Оно для него имело особый вкус. К тому же лежалая добыча играет в медвежьем желудке лучше любого вина. Наевшись гнилого мяса, медведь и перед медведицей не осрамится.