Её я
Шрифт:
Марьям осталась во Франции и сделалась там во многих отношениях своей. Не только потому, что вышла замуж за своего высокого и смуглого алжирца, но и потому… потому, что такова была ее судьба.
Марьям познакомила меня с ним, когда я приехал в Париж в третий раз. По-моему, это было уже после смерти деда… Да-да, это было в 1954 году. Она сказала: он только что вырвался на свободу. Я ответил, что рад за него, так, значит, он был в тюрьме? И сколько же стволов было задействовано в его освобождении? Улыбнувшись, она ответила, что пистолетами не отделались. На что я произнес: я же не спросил, сколько пистолетных стволов, я спросил, сколько стволов. «Ой, Али, я в этом мало разбираюсь, – ответила
Я написал «тюрьма»… Да, тюрьма. Преступления могут быть разные, но тюрьма есть тюрьма…
Марьям предложила мне познакомиться с ним, пригласить как-нибудь его и ее поужинать вместе. Затем, там же, где мы были, в кафе месье Пернье, в присутствии Махтаб, она сказала:
– Али-джан! Ты меня моложе, однако прошу тебя, считай себя моим опекуном-поручителем [70] .
Я удивился: до сих пор Марьям не причисляла меня даже к достаточно разумным людям… И рассмеялся:
70
Речь идет о норме шариата, согласно которой для вступления женщины в брак нужно согласие ее опекуна, как правило, отца, а при его отсутствии – другого старшего в семье мужчины.
– Опекуном высокоуважаемой? Я пока не удостаивался чести быть признанным даже равным с вами, а уж опекуном…
– Да помилует Аллах покойного Карима, – молвила Марьям, – тем более тут Махтаб сидит… Но прошу тебя, Али, давай обойдемся без этого каримовского цирка, без бретерства этого… Я говорю серьезно: ты для меня сегодня мужчина-опекун… – Потом с каким-то смущением добавила: – Я буду тебе очень благодарна, братец!
– Хорошо, сестричка, – ответил я. – Ты сама разрезала, сама же и сшила. Но, когда уже сшила, зачем говорить еще о какой-то благодарности?
Марьям развеселилась:
– Спасибо тебе заранее, братец дорогой, защитник мой рыцарственный… Так ты обещаешь мне?
Что я мог ответить?
– Жених согласен, невеста согласна, а я какого черта буду возражать?
Марьям приняла далее некую позу. Подняв сросшиеся брови, она укусила себя за руку между большим и указательными пальцами и произнесла:
– Помилуй Аллах!
…Я хотел спросить ее: какое чудо с тобой сотворил этот алжирский араб, здоровенная черная горилла, способная питаться одними ящерицами без соли, что ты, как четырнадцатилетняя девчонка, влюбилась в него совершенно по уши? Я хотел спросить ее, не желает ли она взять пример с Шахин Фахр аль-Таджар, которая два года назад вернулась в Иран и честь по чести вышла замуж за врача, и вскоре Всевышний дал им здоровенького сынишку? И старик Фахр аль-Таджар успел влюбиться в этого ребеночка и наречь его Хани, а затем уже, со спокойной, так сказать, душой отправиться в мир иной …
Я еще многое хотел бы спросить Марьям, но заметил, как Махтаб чуть-чуть постукивает ложечкой по чашке. А когда мы с Махтаб встретились глазами, она так, чтобы Марьям не видела, показала жестом, дескать, хватит, не переигрывай… И я сказал Марьям:
– Что ж, будьте благословенны. Но когда этот, – я пытался подобрать какое-нибудь арабское слово, – этот идмихляль [71] … когда я его увижу?
– Да хоть завтра! Допустим, прямо здесь… Кстати, у твоего будущего зятя есть имя! «Идмихляль» – это что значит? Форма прошедшего времени?
71
Идмихляль – «исчезновение, уничтожение, вырождение» (арабск.).
– Иди себе и ни о чем не думай! – ответил я. – Мы окажем нашему Идмихлялю плохую услугу, если будем говорить о нем в прошедшем времени, еще не познакомившись!
– Значит, и не надо никаких словечек: его зовут Абу Расеф. И он, кстати, мусульманин. Абу Расеф очень хочет познакомиться с тобой, и не только для того, чтобы ты, как старший мужчина в семье, благословил бы наш брак…
– Ах! – сказал я и приложил руку тыльной стороной к своей щеке, а потом начал отбивать ритм по столу. – Только, ради Аллаха, не надо сюда шариат примешивать! Вы влюблены, и точка, и вера здесь ни при чем! Только скажи ему, чтобы пришел завтра сытый!
Марьям и Махтаб удивленно хором спросили:
– Почему сытый?
– А чтоб он не решил подзакусить мною и Махтаб!
И теперь мы наконец рассмеялись все втроем… Когда Махтаб смеялась, ее карие глаза покрывались как бы пленочкой слезы. Раскрывался и лопался бутон ее губ, и все пространство наполнял запах жасмина… Когда она отсмеялась, я сказал:
– Кстати, Махтаб! Если хорошенько подумаешь, ты увидишь, что после смерти дяди Искандера и Карима я ведь стал и твоим попечителем. Так как все твои остальные родственники испарились куда-то… Ты бы дала мне, что ли, похвальную грамоту какую-нибудь…
Вздохнув, Махтаб ответила:
– Мой Идмихляль еще не вырвался из тюрьмы…
Услышав это, я даже испугался немного: «Неужели и она станет подругой какого-нибудь революционера?»
– Еще не вырвался из тюрьмы?
– Да, не вырвался. Мой Идмихляль еще в тюрьме – в тюрьме собственных иллюзий. Мой заключенный не борец за свободу, потому что ключ у него в руках, но он не спешит открывать свою клетку. У него силенок нет отпереть. Этим он напоминает наркомана. Хотя он не наркоман. Но он словно бы под кайфом вот уже много лет…
– Твой заключенный, – ответил я в том же духе, – у него есть двустволка, есть лоб, есть сердце…
Тут Марьям хлопнула по столу ладошкой:
– Так, я эту мелодраму уже видела в «Мулен руж» и, честно говоря, пересматривать не хочу. Завтра вечером на этом же месте!
Завтра в это же время мы снова собрались в кафе. Мы трое пришли раньше, вернее вовремя. Не стали садиться за наш обычный маленький столик, а выбрали столик побольше, на четверых, внутри кафе. С одной стороны столика поместились Махтаб и Марьям, с другой был я и пустое кресло. Я злился: почему опаздывает Идмихляль? Ведь это он, черт побери, жениться хочет… Я как будто возмутился вслух, потому что Марьям ответила:
– Он всегда такой. Слегка, скажем так, в противоречии с нашим миром…
Я взглянул на Махтаб, не пряча иронии:
– Что ж, розу без шипов где найдешь? Это все дар небес, если, конечно, в разумных…
Но я не успел договорить: вначале на стол упала тень, потом раздалось арабское приветствие:
– Аль салям-алейкум джамаату!
Я невольно, словно бы испуганно, встал. Пробормотал ответное «салям» и протянул руку для пожатия. Он схватил ее обеими руками и потряс. Я посмотрел на свою руку: она исчезла в лапах Абу Расефа, словно у меня ее вообще не было. Почему-то вспомнилась долма – голубцы, завернутые в виноградные листья. Потом я посмотрел на Абу Расефа: гигант, конечно. Я ему макушкой едва доставал до подмышки, ширина же его плеч была такова, что, наверное, равнялась целиком моему росту. Настоящая горилла!.. Но очень скоро он превратился в «своего парня». Сев, он начал болтать, мешая французский и арабский, причем очень быстро и не останавливаясь, словно ему не с кем было поговорить, или за ним гнались, или он знал, как быстро все кончается… и хотел использовать все имеющееся время, до последнего мига.