Эффект преломления

Удовиченко Диана Донатовна

Без конца отирала она израненное тело мужа платком, смоченным в настое трав. Освежала губы холодной водой. Меняла повязку на лбу, чтобы снять жар. Не помогало ничего. Второй день боролся Ференц, второй день жизнь не хотела покидать могучее тело.

Дышать сил не было. Казалось, и ее тело тоже налилось болью. Судорога сводила горло. Не плакать.

— Дарволия, — в который раз просила Эржебета, — помоги! Ведь есть же какое-нибудь средство, я знаю, обязательно есть!

Мольфарка лишь молча качала головою. Она видела:

ничего сделать нельзя, на этот раз смерть заберет Черного бея.

— Ступай, отдохни, госпожа. Я позову, когда начнется.

Эржебета отказывалась. Хотела все отмеренные мужу минуточки быть рядом. Смотрела на него и не могла насмотреться, гладила, целовала сильные руки. Просила, чтобы не покидал, держала, не пускала — голосом своим, теплом, поцелуями.

Не удержала. На третьи сутки ранним холодным утром ее Ференц вздрогнул, захрипел и замер.

Дарволия подошла, закрыла страшные, выпученные от боли глаза, подвязала челюсть. Эржебета застыла, словно от неловкого движения могла расплескаться ее боль. Взглянула в изменившееся лицо мужа, пытаясь отыскать то, что было ее Ференцем. Не нашла, вскочила, вцепилась в волосы и дико закричала, уже не борясь с безумием.

— Госпожа, госпожа…

Дарволия поднесла кубок с травяным настоем — успокоиться. Эржебета задохнулась в вопле, взмахнула рукою, отшвырнула посудину. Рухнула на колени, съежилась, пытаясь вынести душевную боль такой силы, что и тело уже скручивало. Завыла на одной ноте, по-волчьи.

Йо Илона, огромная, как мужик, легко подняла госпожу на руки и понесла в покои. Там уложила на кровать, не зная, как облегчить страдания Эржебеты, принялась гладить по голове, будто ребенка. Наконец графиня затряслась в рыданиях.

— Это хорошо, — сказала Дарволия, входя в комнату. — Пусть плачет. Страшнее, когда горе невыплаканное, изнутри человека выедает.

Верные слуги собрались возле дверей, ждали распоряжений госпожи.

Рыдания постепенно утихали. Ференц там, один. Нельзя его оставлять. Надо в последний раз позаботиться о нем. Как полагается. Как заслужил того великий Черный бей.

Утерла глаза. Встала.

— Ференца перенести в большую залу. Готовить обмывание. Гонцов звать сюда, письма им раздам. Да подать черную одежду.

Черное платье, черные башмаки, черный убор, гладкая прическа, никаких драгоценностей. Теперь траур будет ее постоянным нарядом. Ничего Эржебете не нужно без Ференца.

Не думать. Не вспоминать. Не плакать.

Верховые понеслись во все концы империи. Тяжкую весть несли, нерадостное приглашение.

Десять дней и ночей в большой зале горели сотни свечей, наполняя воздух чадом и запахом воска. Но страшнее был запах, что шел от покойника. Ни окуривания травами, которые все время делала Дарволия, ни расставленные вокруг плошки с духами не отбивали трупной вони. Даже видавшие виды гайдуки, заходя в залу, незаметно прикрывали носы.

Графиня как будто ничего не чувствовала. Она знала одно: нельзя хоронить Ференца, пока не приедут все, кто должен с ним попрощаться. А в Карпатах сейчас и заносы снежные, и дороги засыпанные — долго будут пробираться гости.

Они постепенно съезжались. Входили в залу, задыхались от запаха разложения и поражались виду Эржебеты. Она была так молода и прекрасна, словно и не было у нее никакого горя, словно свадьба ждала ее впереди, а не похороны любимого мужа.

Приехал и Дьёрдь, остановился в дверях. Не на покойного друга глядел, на его вдову любовался. Черное платье лишь подчеркивало белизну лица и стройность стана, горе сделало черты лица еще тоньше. Алые губы безостановочно шевелились, что-то наговаривая.

— Заклинания небось бормочет, ведьма, — шептала Агнешка. — Мужа хочет оживить.

— Да как его оживишь, Агнеша? — удивлялась Пирошка. — Он уж воняет, что та скотобойня.

— А ты не слыхала? — удивилась товарка. — Люди, кто по ночам прислуживает, говорят: от курений Дарволии встает граф из гроба и любит графиню. А потом шляется по замку — страшный, распухший. Душа его покоя не находит, вот что я тебе скажу. И все графиня виновата, ведьма проклятая.

Эржебета не спала уже много ночей, но усталости не было. И есть не хотелось тоже. Лишь иногда Дарволия подсовывала кубок с питьем, графиня, не задумываясь, проглатывала, ощущая знакомый терпкий соленый вкус.

Горе так переполняло ее, что она как будто сама перестала жить. Исчезли движения души, потребности тела. Хотелось лишь умереть, уйти вслед за Ференцем.

Съехались почти все, кому был дорог граф Надашди. Осталось дождаться только дочерей. Пока они не попрощаются с отцом, похорон не будет.

Наконец, на десятый день, приехали Анна с Катериной. Лица дочерей опухли от слез, и теперь красавица Анна казалась едва ли не старше своей матери, которая даже в горе оставалась прекрасна. Зятья сдержанно выражали соболезнования, но по их лицам было понятно: Георгу и Николаусу ближе собственные беды, а смерть Ференца только добавляет несчастьям остроты.

К облегчению всех обитателей замка, наконец состоялись пышные похороны. Тело Ференца с великими почестями перенесли в фамильный склеп.

Когда над мужем задвинулась тяжелая плита, Эржебета почувствовала, что тоже умерла. Нет больше Ференца. Нет любви, ради которой стоит терпеть боль, называемую жизнью — усмирять ненависть, бороться со страхами. Нет единственного в мире мужчины, который мог одним словом развеять всякий морок, отогнать Черного человека. Нет того, чьи ласки заставляли ее чувствовать себя живой. Ничего больше нет.

Она легла на холодный камень усыпальницы, как ложатся на кровать, обняла ледяную плиту и застыла. Пусть все уйдут. Пусть оставят ее одну с любимым. Скоро Эржебета отправится к нему…