Егерь: Назад в СССР 3
Шрифт:
На Серёжку было приятно посмотреть. Уходил один человек — подавленный и расстроенный. А вернулся совершенно другой. Видно было, что на душе у него спокойно, хотя между бровей и залегла морщина, словно брат всё время о чём-то думал.
— Ну, как сходил? — спросил я его, ставя на стол тарелки. — Садись, сейчас ужинать будем.
— Хорошо, — серьёзно ответил Серёжка. — Знаешь, какая у Борьки модель самолёта? Как настоящая! Он сам её склеил по картинке в журнале «Техника молодёжи». А у его отца самодельный трактор, только маленький! На нём можно огород пахать,
Серёжка прошёл к умывальнику и долго плескался, отмывая руки. Потом сказал:
— Я Ваню попросил приглядывать, чтобы Таню никто не обижал. Он обещал, раз уж я обратно перевожусь.
— А к Тане заходил? — спросил я.
— Да, — кивнул Серёжка. — Сказал, что перевожусь обратно в свою школу и попросил прощения.
— Что тебе Фёдор Игнатьевич-то сказал? — полюбопытствовал я, накладывая в тарелки жареную картошку.
Серёжка не ответил. Взял кусок хлеба и стал есть, глядя в тёмное окно. И только когда всё доел, спросил:
— У тебя есть важное дело? Такое, чтобы твоё, настоящее?
Я удивлённо хмыкнул.
— Есть.
— Вот и у меня будет, — твёрдо сказал Серёжка. — Фёдор Игнатьевич говорит, что у каждого человека, в первую очередь, должно быть важное дело. Такое, чтобы душа от него пела, и на сердце было хорошо. И тогда всё остальное само приложится. И хорошие люди, и счастье. Правильно он говорит?
— Правильно, — кивнул я. — Когда делаешь важное дело, тогда и уверенность в себе появляется. И хорошие люди собираются вокруг.
— А почему ты мне этого не говорил? — упрекнул меня Серёжка.
— А ты бы послушал? — улыбнулся я.
— Теперь бы послушал, — ответил брат.
— Ну, пойдём спать. Завтра с утра поедем.
— Не надо с утра, — неожиданно сказал Серёжка. — Алексей Дмитриевич разрешил завтра отучиться, а потом все вместе поедем в Волхов.
— Ну, хорошо, — кивнул я. — Ах, чёрт! Надо же твоё пальто зашить! И портфель.
— Я сам зашью, — сказал Серёжка. — Только покажи — как.
Глава 22
— Ну, смотри — сказал я брату, — обещал не выкидывать фортеля, так держи слово.
Серёжку оставили в черёмуховской школе до конца четверти. Алексей Дмитриевич не поленился зайти к нам домой, чтобы сказать об этом.
Брат только кивнул. Радости в его глазах я не заметил.
— Я всё понимаю, Андрюха. Правда!
Маме мы пока ничего говорить не стали. По поводу рваного пальто и царапин сочинили байку, что Серёжка неудачно скатился с горки.
— Ну, ты прямо, как маленький! — только и сказала мама и села перешивать наш с Серёжкой неумелый шов.
— Всё равно видно будет, что зашито, — сокрушалась она. — Придётся новое пальто покупать.
— Надо будет — купим, — твёрдо ответил я.
Маме и без того хватало переживаний об отце. На выходных она ездила к нему и вернулась вся в слезах, хоть и старалась их прятать от Ольги с Серёжкой.
—
Но было видно, что сама она не очень в это верит.
Некоторое время я с тревогой следил за тем, как Серёжка ходит в школу. Но брат держался стойко — никаких конфликтов с одноклассниками больше не было. Хотя бы тут можно было успокоиться и выдохнуть.
— Андрей Иваныч! — закричал под окном детский голос.
Серко и Бойкий залились лаем.
— Андрей Иваныч! Вам из Ленинграда звонят!
Я поспешил в сельсовет.
— Здорово, Андрей Иваныч! — кивнул мне Фёдор Игнатьевич. — Генерал просил перезвонить ему домой. Звони, я пока покурить выйду.
Я набрал номер.
— Здравствуйте, Георгий Петрович! Это Синицын!
— Здравствуй, Андрей Иваныч!
Голос генерала был невесёлым.
— Извини, но я сразу к делу. Звонил доктор Молле. Твоего отца выписывают из больницы. Ты можешь за ним приехать? Или мне организовать, чтобы его привезли?
— Как выписывают?
Я оторопел от неожиданности. Каждую неделю я ездил к отцу. Видел, что лекарства не помогают, ему становится хуже, но надеялся, что врачи всё же справятся с болезнью.
— Ему же операцию не делали!
— Игорь Эдуардович сказал, что операция невозможна. Прогноз неблагоприятный. Соболезную.
Соболезную. Какое короткое и страшное слово. Слово, которое перечёркивает все надежды на лучшее.
Я до боли в пальцах стиснул столешницу.
— Понятно, Георгий Петрович. Спасибо, что позвонили! Я завтра сам приеду в Ленинград.
Я повесил трубку и вышел на крыльцо. Сырой февральский воздух охладил разгорячённое лицо, в ноздри ударил горький запах табачного дыма.
Фёдор Игнатьевич курил на крыльце. Увидев выражение моего лица, он напрягся.
— С отцом плохо?
— Да, — кивнул я. — Выписывают, как безнадёжного. Завтра поеду забирать.
Фёдор Игнатьевич сочувственно покрутил головой.
— Домой повезёшь?
Я посмотрел на председателя.
— А куда ещё?
На следующий день я выехал затемно, и к десяти утра уже был в Ленинграде. Я никогда не приезжал сюда на машине, и весь вечер тщательно прокладывал по карте маршрут до Каменного острова и обратно. Выходило, что проще всего ехать по набережной Невы до того места, где через десять лет построят станцию метро «Чёрная речка».
Всю дорогу я думал только об одном — каково матери будет ухаживать за умирающим? Как скажется это испытание на сестре и брате?
Меня словно насильно вернули в старый, почти забытый фильм ужасов. И теперь снова предстояло пережить то страшное, что я когда-то пережил, а потом всю жизнь не мог забыть.
Я остановил машину возле высокой чугунной ограды и прошёл через ворота. День стоял солнечный, дорожки в парке подтаяли, и под ногами хлюпала снежная каша. Остро пахло весной, набухающими почками. Но и зима никуда не ушла. Она ждала только ночи, чтобы вернуться в город и вновь заморозить его.