Египетские сны
Шрифт:
4.
Вечером нас привезли в Хитроу. А когда мы сдали багаж, предъявили билеты и паспорта, всю «команду» отправили в «зону» с беспошлинной парфюмерией и коньяками.
В муравейнике терминала среди гулких проходов и зальчиков разных оттенков, услышал я, вдруг, женский визг. Выяснилось: некий шейх пропускал через пограничный контроль свой гарем. Джентльмен называл имена, и жены, записанные в его паспорт, одна за другой, как овечки, следовали, куда им укажут. Он был для них сразу после Аллаха…
Внезапно, женщины, задирая
Выглянув из-под юбки и заметив меня, хухр тут же нырнул – под другую. А затем понесся по переходу, теряя добычу (лоскутики белой материи) – присутствие русских на острове делалось невыносимым.
Нашу «стаю» поспешили загнать в тупичок и «процедить» через «горло» закрытого трапа во чрево уренгойского «Боинга».
Самолет побежал, набирая скорость, виляя хвостом, игриво подпрыгнул, «оторвался» и, махнув крылами отражавшимся в Темзе огням, провалился во тьму. А минут через двадцать вынырнул в царство лунного света, где ему предстояло спокойно «висеть» три часа.
В полудреме мы сжевали и выпили то, что нам принесли на подносиках. Откуда-то снизу «вылез пушистик» и свернулся у меня на коленях.
Мне выпал редкостный сон, в котором я, молодой офицер, измочаленный сумасшедшим дежурством, лежу в полудреме. А сзади взбирается полугодовалый сынишка. У него прорезаются зубки, и, весь обслюнявленный, я щурюсь блаженно, как кошечка-мама, на которую залезает малыш. Когда болят десны, плачешь не столько от боли, сколько от одиночества. Но на огромной родимой «горе», когда чувствуешь, что – не один, что любим, можно и помурлыкать.
Мне снилось, что мы прилетели: нас выбросили на московский морозец, нас опять проверяли. Мы ждали багаж. Потом была суета. Слипались глаза.
– Пристегнемся. – разбудил меня родной голос.
Идем на посадку? – спросил я сквозь сон. А, проснувшись, увидел себя в салоне «десятки».
– Сейчас будет «пост», – сказал сын. – Пристегнем ремешки.
Он выглядел независимым. Если бы не безотцовщина, в его годы я был бы таким же.
Навернулась слеза.
– Что с глазами, папуля?
– Да так…
«А у перапелачки глазки болят…» – пропел тридцатисемилетний «малыш». Болели не «глазки». Давно болело в груди.
Страдала душа – тот орган, что гнездится в недрах вселенной, в немыслимых далях, а, по сути, здесь – под рукой. Эта боль, адресуется сердцу, «транслируется» в глубь существа моего, становясь самим существом – мной самим.
Что мне тамошние вестминстеры, тауэры, и александрии? Я возвращался туда, где – мой город, моя улица, мои речки от Преголи до Суйфуна – то, чего мне последнее время так не хватало. И вместе с тем, я испытывал благоговейную нежность ко всем, кто был рядом со мной и желал мне добра, ко всем ветрам озарений, пронесшимся мимо, и к той малой пригоршне их, что из жизни и снов могла зачерпнуть моя память.
Смежив веки, притворяюсь спящим, хотя, вроде бы, продолжаю все видеть.
Едим. Из заснеженного пространства фары выхватывают полоску шоссе. После лондонского газона, на это невозможно смотреть. Зимой – все бело от Москвы до Суйфунской долины. Снег сообщает чувство оторванности, и портит характер. Так и хочется завестись, и, хрипя, под Высоцкого, рвать на груди «тельняшку».
Когда у нас собираются «погудеть», – шумят: «Ну что, мужики, – понеслась?»
– Понеслась!
А любознательному, которого угораздит спросить: «Куда же несешься ты, Русь, дай ответ?» – такой могут дать ответ, что в другой раз спрашивать не захочется.
Только Русь, главным образом, – не мужички, а лучшие на всем свете Женщины.
– Что тебе снилось, папуля?
– Будто я летал в Лондон. А теперь возвращаюсь домой.
Ах, ты мой фантазер!? – улыбается сын, не сводя глаз с дороги.
В свете фар мелькнул хухр. Он махал, как дошкольник машет всем проезжающим. Появился еще один хухр и еще, и еще. Они собирались в толпы приветствующих.
Я махал им, как еле живой Папа Римский на папамобиле. Я, действительно, был теперь еле живой.
Звезды плыли среди облаков. А под ними искрились глаза. Я махал и махал. Сын спросил: «Кому машешь?».
– Вчерашнему дню.
– И каким же он был?
– Всего в меру.
– «Счастье – в мере». – сказал философ-Конфуций.
– А Платон называл философию приготовлением к смерти.
То была малозначащая болтовня очень близких людей, не желающих ранить друг друга словами.
На востоке уже слегка брезжило. Звезды казались еще холоднее. Мы выезжали на «Кольцевую»…
За дорогой, раскинув ручки, как бумажные самолетики, хухрики дружно взмывали в небо и стаями уносились на запад, в свой изумительный храм – «Риджнс Парк», где живут «фея» Клео, жизнерадостный Смит и старый лорд Кромвер [1] с маленькой внучкой.
1
В дымке ушедших времен, за придуманной личностью Эвлина Баренга (а потом – лорда Кромвера) смутно проглядывает исторический образ – майора Эвелина Баринга (а потом – лорда Кромера).
– Какие же мы все странные – люди!? – думалось мне. – Ведь нуждаемся в Чуде не меньше, чем в воздухе, но при этом лишить себя удовольствия похихикать над простаками, нет сил. Сознание наше колеблется между циничностью и инфантильностью. Уже задыхаемся без доброты, без небесной мелодии, без пронзительной мысли. Хотя вне этого, все лишается смысла.
С небом что-то случилось. Будто сдернули занавес. И явилось сияние – я увидел того, кто ни с кем не сравним. Столб света утренней свежести восходил из него, как из чаши фонтан. Он был совершенен, как музыка Моцарта. Он сам, по природе, был светом, который (стоит только проснуться), высветит все и на все даст ответ.
Сон отступал …
Еще миг – я проснусь окончательно.
2008 г.