Египетский манускрипт
Шрифт:
Допрос, как легко догадаться, закончился слезами: сначала расплакалась тетя Оля, огорченная упорным нежеланием Николки держать ответ за проступки, а потом и он сам – мальчик не мог вынести слез любимой тетушки. Так они и рыдали, когда в дверь заглянула Маринка, – и к слезному дуэту немедленно присоединился еще один исполнитель, превратив его, таким образом, в трио.
Когда слезы были высушены, носы – утерты, а кружевные платки, сыгравшие в этих мероприятиях главную роль, спрятаны в рукава дамских платьев или засунуты под подушки, – никто из присутствующих уже не помышлял о продолжении допроса. Тетя Оля послала дочку на кухню сказать Марьяне, чтобы та ставила чай, а сама заявила Николке, чтобы тот собирался. Оказывается, утром пришло письмо от Выбеговых, соседей
Нина Алексеевна, дачная приятельница тети, писала, как хорошо теперь на берегу Яузы; пересказывала во всех подробностях новости загородного жития. Была здесь приписка и от управляющего дачным поселком: тот кланялся и сообщал, что крыша дачи, которую Овчинниковы собирались снять, уже перекрыта. Так что господа жильцы могут заезжать когда им будет угодно – все-де готово, ждем дорогих гостей.
Так что с самого утра, все то время, пока Николка носился по Москве за злодеями и бомбистами, семейство Овчинниковых готовилось к отъезду. Он был намечен на завтрашнее утро, так что времени и у тети, и у Василия Петровича, да и у самого Николки было в обрез. Дворник Фомич был отослан сговориться на завтрашнее утро с ломовиком, а Василий Петрович самолично отбыл на вокзал, чтобы справиться о поездах с Ярославского (бывшего Троицкого) вокзала до Сергиева Посада. Решено было, что сам он с супругой и детьми поедет поездом, тогда как Марьяна с Фомичом будут сопровождать до поселка подводы со всем необходимым для дачной жизни скарбом. Вечером Фомичу предстояло вернуться на Гороховскую, а семейство Овчинниковых ожидали полтора безмятежных месяца дачной жизни.
Обыкновенно мальчика вместе с кузинами отсылали в августе в Севастополь – погреться на крымском солнце, набраться сил перед слякотной московской осенью. Там Николку ждал дом его детства и отец, так что мальчик обычно был рад этой поездке. Но в этом году не сладилось: в севастопольском доме еще в мае начали большой ремонт, который продолжался и по сей день. Так что на половину июля и август решено было отправиться в Перловку, в дачный поселок, где Выбеговы и Овчинниковы провели уже не одно лето; дачи они обыкновенно снимали по соседству.
Марина предвкушала веселые деньки в обществе Вари Русаковой, а вот Николка совсем забыл о даче: за появлением Никонова и развязанной Ван дер Стрейкером войной он и думать о ней перестал. И вот – на тебе! Завтра! Николка совершенно не представлял, что делать, – а потому подчинился тете Оле и поплелся к себе в комнату собирать вещи.
Глава 3
Любому, кто возьмет в руки эти записки, знакомо понятие «Северная Пальмира» – порой репортеры и литераторы называют так Петербург. Знакомо оно и мне; но лишь попав в этот оазис посреди пустыни, я понял настоящий смысл этой аллегории.
Пальмира (слово это произошло от арамейского Тадмор – «город пальм») некогда была цветущим городом. Слава ее гремела по Лаванту, Средиземноморью и Малой Азии, достигая на западе геркулесовых столпов, а на Востоке – Колхиды. Город лежит в оазисе, между Дамаском и Евфратом, в ста сорока километрах от последнего. И Библия, и Иосиф Флавий уверяют, что основал Пальмиру царь Соломон; вам самим, мои читатели, решать, который из этих источников заслуживает доверия: по мне – так все едино, тем более что в этом вопросе они сходятся.
Поначалу Пальмира была аванпостом, оплотом против арамейских орд, покушавшихся на владения Соломона, – а простирались они тогда до самого Евфрата. Позже город был разорен Навуходоносором, шедшим на Иерусалим. Однако же крайне выгодное положение Пальмиры – между Средиземным морем с одной стороны и цветущей долиной Евфрата с другой – не позволило ей долго пребывать в запустении. Город был заново отстроен, дав пристанище торговым караванам и разместив за своими стенами и богатые склады товаров, переправлявшихся по древнему тракту с Запада на Восток и обратно. Вскоре город стал столицей государства Пальмирена; держава эта была устроена весьма разумно и управлялась, по уверениям Флавия, «государями, сенатом и народным собранием». Римляне, воюя с парфянами, в сорок первом году до Рождества Христова покушались на Пальмиру, но приз этот не дался им в руки. При Траяне она была вновь разорена римскими легионами; император Адриан восстановил город и переименовал в Адрианополь – один из многих других, коих сей достойный муж наплодил и в Азии и в Европе… Позже город то становился римской колонией, то восставал против империи, то переживал настоящий взлет. В двести шестьдесят седьмом году от Рождества Христова некая Зеновия, чей супруг, правивший прежде Пальмирой, был злодейски убит собственным племянником, так расширила пределы государства, что вознамерилась соперничать с Римом. Кончилось это, как водится, печально – император Аврелиан пленил амбициозную дамочку и опустошил ее столицу, в очередной раз превратив Пальмирену в римскую провинцию. Позже Диоклетиан, а затем и Юстиниан пытались восстановить разоренный город, но так и не сумели вернуть ему прежнего блеска.
Вконец опустошенная арабами в семьсот семьдесят четвертом году, Пальмира в наши дни влачит жалкое существование; в семнадцатом веке европейцы заново открыли миру ее великолепные руины, способные затмить сам Парфенон.
Мы с Иваном побывали и в Афинах и в Риме; видели храм Ники Самафракийской и Колизей, но куда там этим вылизанным на потребу туристам еврокорректным памятникам до седой древности забытой Пальмиры! Туристы здесь – явление столь же редкое, как и дождь с градом; в развалинах античных колоннад пасутся козы и верблюды, и неповторимый налет древности, который в Европе двадцать первого века сохранился разве в каком-нибудь альпийском монастыре, ощущается здесь всей кожей. Сухая, выгоревшая трава, выбивающаяся из-под обрушенных мраморных капителей, старик-араб, привязавший ледащего верблюда к расколотой колонне, помнящей Адриана… в общем, я умолкаю. Слова не могут передать этих чар времени и… забвения.
Римские руины тянутся с юго-востока на северо-запад непрерывно на протяжении примерно трех километров. Это – остатки сооружений двух разных эпох: древность одних, образующих собой бесформенную груду, восходит до времен Навуходоносора; другие, еще не совсем развалившиеся, относятся к трем первым векам христианской эры, когда в почете был коринфский стиль. На восточной оконечности развалин высится храм солнца (Ваала-Гелиоса) – величественный комплекс длиной в полсотни с лишним метров, со множеством колонн. Многие из них еще стоят. Внутри храма сохранилась роскошная лепная орнаментация фризов и стен в виде листьев и плодов.
Против северо-западного угла храма располагались некогда главные врата, напоминающие триумфальную арку Константина в Риме; от них через весь город тянулась дорога, вдоль которой шли четыре ряда колонн. Колоннады разделяли дорогу на три части: средняя, широкая, служила некогда для проезда экипажей и всадников; две боковые, поуже – для пешеходов.
Из этого множества колонн до настоящего времени устояло не больше полутора сотен; но перспектива образуемых ими аллей производит грандиозное, неизгладимое впечатление. Почва повсюду покрыта обломками капителей, фризов и иных архитектурных фрагментов; за развалившейся городской стеной, возведенной при Юстиниане, в небольшой долине лежит некрополь; на соседнем холме высится арабская крепость поздней постройки.
Мы задержались в Пальмире на сутки, чтобы хоть ненадолго ощутить себя беззаботными туристами, а не беглецами, за которыми по пятам идут неведомые злодеи. Тем более что в нашем, двадцать первом, веке всего этого великолепия, скорее всего, больше не увидеть – по части тех мерзостей, что творятся сейчас на этой древней земле… Антип пока возился с лошадьми и подбивал меня купить еще пару заводных – благо в оазисе остановился караван и на продажу имелось несколько отличных кобылок. Я отказался – до Дейр-эз-Зора оставалось всего два дня пути, а там лошадей все равно придется продать; дальше нам предстояло сменить седла на лодочные банки, а пыль караванной тропы – на мутные воды Евфрата.