Его прощальный поклон. Круг красной лампы (сборник)
Шрифт:
– Я не знаю, какими словами просить у вас прощения, – однажды смущенным голосом заговорил он, когда окреп настолько, что мог уже сидеть в кресле, закинув поврежденную ногу на здоровую. – Я чувствую, что очень сильно ошибался.
– В чем же?
– В этом женском вопросе. Раньше я думал, что женщина, которая занимается наукой, неизбежно теряет часть обаяния.
– Ах, так вы теперь уже не считаете таких женщин бесполыми? – воскликнула она с озорной улыбкой.
– Прошу вас, не напоминайте мне, каким идиотом я был!
– Я так рада, что помогла вам в чем-то поменять взгляды. Наверное, для меня это самый искренний комплимент, который я когда-либо получала.
– В любом случае, я говорю это от всей души, – сказал он и потом всю ночь испытывал приливы счастья, когда вспоминал, как щеки ее зарумянились от удовольствия, отчего бледное лицо ее на какое-то время показалось ему даже привлекательным.
На самом деле он давно миновал ту стадию, когда считал ее самой обычной женщиной, ничуть не лучше остальных. Теперь уже он не мог скрывать от себя, что она стала для него единственной женщиной. Ее медицинский талант, ее мягкие прикосновения, радость, которую он испытывал при ее появлении, общность их вкусов – все это, соединившись, совершенно перевернуло его предыдущие взгляды. Черным теперь был для него тот день, когда его пошедшее на поправку здоровье позволяло ей пропустить очередной визит, и еще более черным казался ему тот неминуемый день, когда причина видеться с ней исчезнет полностью. Но наконец этот день настал, и он почувствовал, что вся жизнь его будет зависеть от этого последнего осмотра. От природы он был прямым человеком, поэтому, когда она стала проверять его пульс, он накрыл ее руку своей и спросил, согласится ли она стать его женой.
– И объединить свою практику с вашей?
От неожиданности он вздрогнул.
– Неужели вы считаете, что мною движет подобное желание? – горько и зло выкрикнул он. – Я люблю вас так бескорыстно, как не любили еще ни одну женщину.
– Нет, я ошиблась. Как глупо, – сказала она, немного отодвинув стул, и постучала себя по колену стетоскопом. – Простите меня за эти слова. Мне так жаль, что я вас расстроила. И, поверьте, мне бы очень не хотелось разочаровывать вас, я очень ценю ту честь, которую вы оказали мне, но то, что вы предлагаете, совершенно невозможно.
Если бы в тот миг перед ним была какая-нибудь другая женщина, он, возможно, попробовал бы переубедить, уговорить ее, но внутренний голос подсказал ему, что сейчас это бесполезно. Тон ее ответа был окончательным. Ничего не сказав, он откинулся на спинку кресла с убитым видом.
– Мне так жаль, – еще раз сказала она. – Если бы я знала, что творится у вас на душе, я бы давно сказала вам, что приняла решение полностью посвятить свою жизнь науке. В мире огромное количество женщин, способных стать прекрасными женами, и слишком мало таких, которые хотят стать учеными, поэтому я не отступлюсь от своей линии. Я приехала сюда, чтобы дождаться, пока для меня освободится место в Парижской физиологической лаборатории, и как раз только что узнала, что это произошло, и теперь ваша практика не будет страдать от моего вторжения. Я была к вам несправедлива так же, как вы были несправедливы ко мне. Я думала, что вы лишь сухой и недалекий формалист, напрочь лишенный добрых качеств, но за время вашей болезни узнала вас лучше, и воспоминания о нашей дружбе всегда будут согревать мне сердце.
Не прошло и нескольких недель, как в Хойленде остался только один доктор. Но люди заметили, что за несколько месяцев он постарел на несколько лет, что в глубине его синих глаз появились усталость и грусть, и что теперь он стал меньше, чем когда-либо, обращать внимание на молодых незамужних леди, с которыми сводил его случай или их заботливые мамаши.
Рассказы старого хирурга
– Врачи чаще всего умирают от тех болезней, которые они изучают, – заметил хирург, профессионально точным и уверенным движением отрезая кончик сигары. – Как будто патологическое состояние – это такой дикий зверь, который, увидев, что его настигают, сам бросается на охотника и впивается ему в горло. Если слишком долго не давать покоя микробам, они со временем начнут беспокоить вас. Я видел много примеров этому, и не только с микробами. Можно вспомнить хотя бы общеизвестный случай с Листоном и аневризмой. Я мог бы сейчас перечислить еще дюжину примеров, но, наверное, самый показательный из них – это бедный старина Волкер из Сент-Кристофера. Никогда не слышали о нем? Вообще-то это было давненько, еще до вас, но странно, что про этот случай забыли. Вы, молодые, так хотите угнаться за современностью, что забываете, как много интересного было в прошлом.
Волкер был одним из лучших во всей Европе специалистов по болезням нервов. Вам наверняка попадалась его небольшая книжечка о склерозе задних канатиков спинного мозга. Читать ее интересно, как роман, к тому же для развития медицины она по-своему эпохальна. Он работал, как вол: огромная консультационная практика, несколько часов в день в клиническом отделении больницы, постоянные исследования. Хотя и в удовольствиях себе не отказывал. О мертвых или хорошо, или ничего, конечно же, но все равно об этом было известно всем, кто его знал. Умер он в сорок пять, но жизнь прожил такую, что хватило бы на все восемьдесят. Странно то, что при этом он вообще так долго протянул. Правда, когда пришел конец, он встретил его достойно.
Я тогда был его ассистентом. Волкер читал лекции о локомоторной атаксии стажерам. Он рассказывал, что определить болезнь на ранней стадии можно при помощи нехитрого упражнения. Если пациент, закрыв глаза и соединив ноги в пятках, не может удержать равновесие и начинает покачиваться, значит, скорее всего, он болен. Говоря об этом, он показал, как нужно становиться. Не думаю, что молодые люди что-то заметили, но я заметил. Он тоже заметил, но дочитал до конца лекцию как ни в чем не бывало.
После лекции он зашел ко мне в кабинет и закурил сигарету.
«Ну-ка проверьте мои рефлексы, Смит», – сказал он.
Выяснилось, что их почти не осталось. Я несколько раз ударил его по коленному сухожилию, но с таким же успехом мог бы пытаться вызвать мышечные сокращения у этой диванной подушки. Он еще раз встал как положено с закрытыми глазами, и его начало качать, как дерево на ветру.
«Ясно, – сказал он. – Значит, все-таки это была не межреберная невралгия».
Тогда я узнал, что его мучили стреляющие боли и что теперь он понял их истинную причину. Что тут было сказать? Я просто сидел и смотрел на него. Он замолчал и стал задумчиво дымить сигаретой. Мужчина в расцвете сил, один из первых красавцев Лондона, богатый, известный, успешный, весь мир у его ног. И вот он неожиданно узнает, что его ожидает неминуемая скорая смерть. Смерть такая мучительная, что с ней не сравнятся никакие пытки краснокожих индейцев. Он сидел, окутанный голубым табачным дымом, и молчал, глядя в пол, я лишь заметил, что губы у него чуть-чуть напряглись. Потом он поднялся и махнул рукой, как человек, решивший отбросить старые мысли и идти дальше новой дорогой.
«Лучше сразу расставить все на свои места, – сказал он. – Мне нужно сделать кое-какие распоряжения. Позволите одолжить у вас бумагу и несколько конвертов?»
Он сел за мой письменный стол и написал полдюжины писем. Думаю, я не совершу большого греха, если скажу, что адресованы они были не коллегам. Волкер был холост, и это означает, что он не был связан лишь с одной женщиной. Закончив, он вышел из моего маленького кабинета, в котором распростился со всеми своими надеждами и планами на будущее. Он мог бы еще один год прожить счастливо и беззаботно, если бы не тот случайный пример во время лекции.
Пять лет он боролся со смертью и вел себя необыкновенно мужественно. Если когда-нибудь он и позволял себе некоторые вольности, то за время долгого мученичества наверняка искупил их. Он вел подробные записи собственных симптомов и оставил после себя полнейшее описание изменений, которые происходят с глазами при этом заболевании. Когда дошло до того, что у него начали опускаться веки, он, чтобы писать, приподнимал их одной рукой. Потом, когда его перестали слушаться мышцы рук, он начал диктовать сиделке. Так сорока пяти лет от роду умер Джеймс Волкер, человек, который был предан науке до последней минуты.