Его выбор

Алмазная Анна

— Мальчишка спал тут и никуда не выходил, — приказал Жэрл дозорному, и грубо схватив Рэми за шиворот, толкнул его к дому. — В свою комнату, паршивец, пока я не передумал и тебя не высек! Герой, мать вашу! Молись, чтобы я поймал эту бестию, и пока не вернусь с отрядом, из моего дома ни ногой!

— Но Жерл… — начал Рэми.

— Еще и пререкаться вздумал! — старшой обеспокоено посмотрел на дорогу, на которой показались мчащиеся к поместью всадники. — Марш в дом, пока тебя не увидели.

Рэми развернулся и вбежал в раскрытую дозорным входную дверь. Взлетев на второй этаж, чуть было не сбив с ног управляющего, бросился в «свою» комнату. Дрожа, сполз по двери на пол и,

спрятав лицо в ладонях, замер. Никогда еще не видел он Жерла столь разгневанным. Никогда еще старшой не кричал. Никогда не грозил выпороть.

— Я не сделал ничего плохого, — прошептал Рэми. — Ничего плохого…

А теперь Жерл будет с псами гнать по лесам его волчицу, может, сам выпустит смертельную стрелу, может, вернется вечером со свежесодранной шкурой... заставит есть вяленное волчье мясо. Рэми не хотел об этом думать. Молился всем богам, чтобы волчица все же ушла, а Жерл не злился так сильно.

Не желая пачкать белые простыни грязной одеждой, еще менее желая раздеваться, Рэми свернулся клубочком на пушистом ковре у камина. Он не боялся наказания, которое, несомненно, последует. Он понимал, что виноват. В том, что ослушался. Что отпустил опасного зверя. Что вышел в ночь без позволения. Много в чем… но все же виноватым себя не чувствовал. И ни о чем не жалел.

Сам того не заметив, Рэми заснул. Когда проснулся, было уже светло и солнце лилось ровным потоком через окна. Кто-то отодвинул тяжелые занавеси, подложил под голову подушку, укрыл колючим, но теплым одеялом. Рядом, прямо на ковре, стоял поднос, на котором остывали свежие булочки и поблескивало в кружке молоко.

Все тело болело, будто его целую ночь мяли, как тесто, пытаясь придать другую форму. Жгли царапины, ныл бок, во рту застыл соленный вкус крови. Сглотнув и подавив тошноту, Рэми заставил себя съесть половину булочки и выпить все молоко, потом аккуратно сложил на сундуке одеяло с подушкой, пригладил ладонью одежду и волосы — Брэн учил быть опрятным — взял поднос и, толкнув плечом дверь, понес нетронутые булочки на кухню. Он понимал, что всего лишь слуга в этом доме. Хоть и почему-то любимый, а все же слуга. Что ему не должны прислуживать, как архану, убирать за ним, приносить еду, уносить после пустые тарелки. Он вошел на кухню, в дверях разминувшись с розовощекой смешливой служанкой, поставил поднос на стол у двери и выскользнул раньше, чем его заметила толстая повариха.

Начались бы вопросы, почему он так мало съел, охи и вздохи, какой он худой и запуганный, ласковые уговоры съесть чего-нибудь и удушающая забота, которую сносить было сложно.

Не зная, куда себя деть, и вовсе не желая попадаться на глаза управляющему, которого наверняка не обрадовал уничтоженный розовый куст, Рэми вышел в сад, укутавшись в тонкий плащ. Ветер, что за домом лишь слегка ощущался, гонял по небу лоскутья туч. Мягко покачивались ветви яблонь, скидывая на тропинки последние капли дождя, пробивались через прошлогодние листья еще мягкие и нежные стебли упрямой травы, пестрели синие кисти мышиных гиацинтов, белые звездочки подснежников и желтые — весенника. Белым и синим ковром раскинулись у дорожек крокусы.

Услышав невнятный шум разговора, Рэми спрятался за будкой садовника, в которой хранились инструменты, и вздрогнул, когда понял, что остановившиеся в двух шагах дозорные разговаривают о нем:

— Ну, пожалел волчицу, выпустил, мальчишка же. Сам молодым не был?

— А ты подумал — как? Эта бестия трех деревенских разорвала раньше, чем ее поймали. Все лето выслеживали, выследить не могли. Сколько скота побила, не счесть, а как ее выводок подрос, так и вовсе спасу не стало. Умная, зараза.

И свирепая. А тут мальчишку к себе подпустила…

— Брэн вернется из соседней деревни, пусть и разбирается. Его щенок. Нам бы теперь волчицу выследить да прибить от греха подальше. Если волчица еще кого порвет, щенок себе не простит.

— Что за дело мне до Рэми?

— А должно быть. Когда его не было, Жерл совсем зверел. Хороший он, справедливый, но горечь даже сильных мужиков к земле жмет. Я не знаю чем и знать не хочу, но с тех пор, как мальчишка появился в отряде, сразу спокойнее стало. И для меня это важно. И для тебя будет важно, если не хочешь за мелочь на конюшне быть выпоротым. Как раньше.

— Старшого и снять можно.

— Язык придержи, Дал. Молодой ты да неопытный. Жерл — это тот, кто отряд на себе тянет. И благодаря ему у нас есть и что пожрать, и что выпить. И спину он за нас подставит, не раздумывая, если придется. Уже не раз подставлял. Оттого мы ему и верим, как себе. И мальчишку его хранить будем, как одного из нас. Запомни это… если хочешь на границе остаться. Иначе тронуть тебя никто не тронет, но, коль что, и на помощь тоже не придет. А одному у предела — смерть.

— Что в нем хорошего-то?

— А плохого что?

— Так рожанин же, слуга, крестьянин. Не понимаешь?

— Понимаю, что молод ты и глуп. Временами слуги ближе родных бывают. Потому что верны и не предают…

Шаги затихли, а Рэми еще долго сидел и не двигался, глядя в одну точку. Он вдруг вспомнил слова Жерла о том, что волчица свирепая была, что резала овец, оказывается, и людей, что деревне покоя не давала. И Рэми ее выпустил…

Но ведь… он вспоминал умные глаза самки, ее горячее дыхание на шее, мягкость ее шерсти под пальцами, вспоминал, сколько боли было в ее затуманенных глазах. Вспоминал, как на миг стал с ней одним целым, даже почувствовал, как гладит шерсть ветер, как убегает под лапами луг, как хрустят одуванчики, как ласково греет зимнее солнышко. И горечь мокрой коры, и мягкость талого снега, и ласковое поскуливание волчат, и гордую радость, когда первый из них встал на еще некрепкие лапы. Почему это все должно быть злом? Почему это все должно быть обязательно убито, уничтожено? К чему эта война, где люди обязательно хорошие, а волки — плохие? И почему Рэми все равно не кажется, что он сделал что-то злое…

Но ведь старшой злится. Всерьез злится. И едва сдержался вчера, чтобы не ударить… Рэми видел это в его глазах, читал на его лице, в сжатой челюсти, во взгляде, ставшем вдруг ледяным. А ведь он для Рэми как родной… роднее отца, которого волчонок никогда не знал. Роднее Брэна, что как старший брат. И если Жерл злится, то не просто так. И Брэн, наверное, разозлится. Еще хуже — разочаруется...

— Вот ты где! — жесткая рука схватила за воротник, заставила встать на ноги. Солнечный луч ударил по глазам, и взгляд Вела, сумасшедший, злой, вдруг показался правильным, знакомым. Вот он. Настоящий Вел. Не тот, улыбчивый. Не тот, что прислуживался. Не тот, что звал на речку или в лес. Вот такой. Озлобленный, с перекошенным лицом, с улыбкой, больше похожей на оскал.

— Думал, мы не догадаемся? — шипел Вел. — И твердил архан бате, что тебя и быть там не могло, а кто вам поверит? Кто поверит, что это не ты?

— Пусти, — прохрипел Рэми, но Вел не слышал.

— Ты хоть знаешь, как ты мне надоел-то, а? Любимчик дозорных. А батя все ныл — подружись с ним да подружись. Мол, и дружкам от дружбы перепадет. Перепало. Из-за тебя, суки, сапог мне не видать. А я так старался! Так тебя обхаживал! Как девицу красную. И всех от тебя разогнал, чтобы ты, сука, только со мной дружил. А ты что?