Эх, Габор, Габор...
Шрифт:
— Габор, пожалуйста, дай папе свою тетрадку!
Холера!
Однажды Габор маленький сказал отцу:
— Папа, Славка Маржинкова говорит, что списывать — это большой обман. И что тебе должно быть стыдно. А если не стыдно тебе, то должен стыдиться я.
— Так она сказала? Наша учительница? Она отвела тебя в сторону?
— Она не отвела меня в сторону, папа! Она сказала это при всём классе, и ты тоже там был.
— Ты ей всё выболтал, негодяй! — с горечью воскликнул большой Габор. — Откуда бы знать ей, что я списываю у тебя, а не ты у меня? Выболтал ты
Тут он увидел в глазах сына вместо зелёных искорок две капли той странной жидкости, которая вымывает горе из души, когда его набирается слишком много.
Скверно стало жить Габору большому. Головка сына под лампой виделась ему теперь совсем иначе. Он смотрел на неё с завистью. Хотелось ударить по столу, или швырнуть стул, или разбить лампу, вырезанную им самим. Но так как был он всё-таки Габор большой и отчасти сознавал это, то и начал сам себя ненавидеть за свою малость. Он страдал.
Было тихо, светло, Габор маленький читал.
— Что ты читаешь? — спросил отец.
— Про горы читаю, — ответил сын.
— Про горы? — ревниво молвил Габор большой. — Что же ты читаешь про горы?
— Как они образовались.
— Откуда у тебя эта книга?
— Из школьной библиотеки эта книга.
— Разве в школе есть библиотека?
— Папа, не мешай мне читать! — взмолился Габор маленький. — Читай тоже.
Ой-ой-ой!
— А как же образовались горы? — спросил через некоторое время отец.
— Земная поверхность всё время меняется, — объявил Габор маленький. — Она и сейчас меняется, папа. Даже под нашим домом.
— Под нашим домом поверхность земли не меняется! — вспылил Габор большой. — Не рассказывай сказки. Или говори честно, или я тебе такую влеплю, что… Давно заслужил! Когда отец спрашивает, сын должен отвечать!
Габор маленький смотрел на него глазами Эржики. Над его головой горела лампочка. За окном шёл дождь, и на душу большого Габора спускалась странная жалость к себе самому. Она падала тихими белыми хлопьями, как снег.
«Ай, — сказал себе Габор большой, — Ай, ведь такой умный ребёнок! Чего тебе от него надо, старый осёл? Бить его хочешь? Себя бей!»
— Спать не идёшь? — спросил он сына.
— Нет, — буркнул тот, не отрываясь от чтения.
Габор большой сел на кровать, придерживаясь за спинку: голова слегка кружилась, так был он подавлен. Он должен был сделать усилие, чтоб не воскликнуть: «Эх, Габор, Габор…»
Взгляд его упал на скрипку.
«О, скрипка! — сказал он себе. — Почему играет цыган? Потому что разговаривать умеет доктор, или нотариус, или — в особенности — учитель. А цыган — играет…»
Тихо приблизился к сыну Габор большой; голова сына торчала в светлом кругу, как упрямый грибок. Представилось тут большому Габору, будто в ушах его сына — серьги, и их золотому мерцанию посвятил он свою песню.
«Габор, Габор, сынок мой милый, взгляни на отца!
Эх, Габор, Габор,
Много, много вложил Габор большой в звуки скрипки — и забытый запах смолы, и омут, и камень над омутом, и дикую розу на подушке сына, горевшего в жару. И сплетение листьев в лесу — оно было так близко к самой жизни и так звучало на тончайшей скрипичной струне… Но что такое струны, мой сын?
— Воловьи жилы… Стоит позади тебя человек, и всё в нём дрожит, и кипит, и бушует — а ты сидишь, обернувшись к нему спиной. Всё читаешь, грибок мой…
Долго, долго играл большой Габор.
«Ой-ой-ой, какой я скрипач…
Габор, Габор, сын милый, оборотись!»
А Габор маленький читал о том, как в одних местах вздулись возвышенности, а в других местах провалилась почва, и стали там низменности. Там, где слои земной коры испытывали на себе боковое давление, они выгнулись и сморщились, кое-где треснули, переломились. Некоторые изломы открыли путь раскалённой материи под корой, и она хлынула на поверхность…
Нет, Габор большой не был великим скрипачом.
— Хватит, папа, — сказал Габор маленький. — Ты ужасно играешь.
— Что ты сказал, сынок? — спросил Габор большой, и голос его сорвался. — Ты что-то сказал?
— Перестань играть, папа!
— Хорошо, я перестану, — сказал отец и положил скрипку в футляр; он закрыл крышку дрожавшими руками, как когда-то закрывал крышку гроба Эржики.
Так у Габора большого родилось отвращение к школе. Всё ему стало противно: коричневые парты, и горошинки на платье Славки Маржинковой, и портрет молодого Максима Горького в шляпе с чёрной лентой, хотя у Горького были такие же усы, как у Габора.
Он не сводил глаз со своих ног, далеко торчащих из-под парты, и тихо, строптиво насвистывал. Скорее для себя, чем для других.
Когда Габор маленький возвращался от доски, увенчанный лаврами, большой Габор кривил язвительно губы. И прищуренным глазом глядел за окно, куда-то вдаль. Одно время он думал, что это даст ему облегчение.
Ой-ой-ой!
— Завтра я в школу не пойду, — сказал он сыну. — Скажи там. Напиши объяснение, я подпишу. Видишь, я чищу картошку. Не могу я чистить картошку и заодно писать объяснение.
— Папа, ты что, урока не выучил? — спросил Габор маленький.
Знакомая зелёная искорка перескочила из глаз сына в глаза отца. И зелень её была ядовитой.
«Сейчас я сниму с него штаны, — сказал себе Габор большой, — сниму штаны и выпорю. Ему будет хуже, зато мне будет лучше. И обоим нам будет лучше».
Но штанов он с сына не снял и в школу пошёл.
Проблему обоих Габоров Славка Маржинкова называла конфликтом роста. Она тщательно проштудировала несколько учебников психологии, отчеркнув красным карандашом кое-какие абзацы; прочитав же «Введение в психоанализ», установила, что и на сей раз комплекс Эдипа ничего не объясняет, и с румянцем на обеих щеках отложила Фрейда, ничего в нём не подчеркнув.