Эхо Непрядвы
Шрифт:
– Врешь, боярин! – Олекса вскочил, стукнул в пол ножнами меча. – Рано хоронишь Донского! Подметное письмо лживо. Хан в своих грамотах и не заикнулся, што побил наши рати.
– Может, он нарошно пытает наше покорство, – вступил тот же холеный боярин. – Намек-то подал: ослушники-де наказаны.
– Похоже, так, Олекса Дмитрии, – отозвался архимандрит Яков, сидящий между хмурым Симеоном и словно бы отрешенным от земных страстей, седым как лунь игуменом Акинфием Крыловым.
– Не так, святой отец! Не так, бояре и выборные! Хан хвастает, што разорил наши волости. Беда тяжкая, да не смертельная.
Олекса сел. Бояре не смотрели на князя, потупились и выборные. Громко сопел Морозов, покашливал в руку седой игумен. Остей завидовал Олексе: его убежденности в своей правоте, его вере в победу над врагом, в мужество своих соплеменников перед грозной бедой, его готовности перестоять самые жестокие лишения долгой осады, наконец, его силе, обнаруживающей себя в каждом движении и каждом звуке ясного голоса. Волею судьбы поставленный во главе московской обороны, Остей чувствовал себя в Кремле не то чтобы лишним, но и не очень уж и необходимым. Если есть от него действительная польза, она в том, что своим воеводством он как бы примиряет боярскую сторону с посадской. Остей снова боялся сделать неверный шаг. Что сейчас полезнее для спасения города – оглядчивая осторожность Морозова или жесткая непримиримость Олексы? Кого поддержать?
– Что думают выборные? Скажи ты, Адам-суконник.
Сотский поднялся с лавки, огладил широкий серебряный пояс с прицепленным мечом и кинжалом. Кольчугу и шлем он оставил в башне, собираясь на думу. Из всех пришедших лишь трое были в броне: Олекса, Клещ и Каримка.
– Московские люди хану не верят. Я спрашивал ратников на стенах после объявления грамотки: на откуп согласны, а ворота отворять опасаются – как бы татары не учинили коварства? Иные советуют даже и Фроловские заложить, штоб соблазна не было: послов-де и по лестницам отправить можно. А с веревкой Олекса Дмитрич погорячился. Што ни говори – сила за Тохтамышем великая, и распалять его лютость нам ни к чему.
– Ты уверен, Адам, што мы богатым откупом не распалим его алчность? Уверен, што Орда уйдет восвояси, а не устроит нам засаду под городом?
Адам развел руками, сел. Поднялся Клещ, коротко отрубил:
– Правда – за Олексой Дмитричем.
– И я так думаю, государь, – подал голос степенный Устин-гончар. – Распоясать людей легко, да беды б не нажить. Теперь народ настороже, крепко за оружье держится, облегчения скорого не ждет. Не дай бог, коли хан возьмет откуп, отойдет для виду и снова всей силой на нас бросится: не устоим, пожалуй.
Другие выборные высказывались не столь решительно: за оружие держаться, но от переговоров с ханом не отказываться и посольство с дарами к нему завтра снарядить. Олекса душевно скорбел о Даниле Рублеве. Бронник наверняка стал бы на его сторону, он умел убеждать посадских словом, его влияние не уступало влиянию Адама. Себя Олекса не считал витией, он всегда рубил сплеча, а речи прямые и жесткие – не самые убедительные. Вдруг вскочил Каримка:
– Бачка-осудар! Не давай собакам жрать! Я его дом не жег, ясак не брал, он мой дом жгет, ясак берет. Гони вора!
Остей улыбнулся, вспомнив, как этот плечистый кожевник утром швырял со стены ордынцев. Итак, трое посадских старшин склонились к Олексе, но большинство на стороне Адама, – считают, что от переговоров нельзя отказываться. Адама Остей понимал: за ним богатые суконники, которым каждый осадный день приносит ощутимый убыток. Дешевле откупиться да скорее отстроить сожженные ткацкие дома, мытни, валяльни, восстановить прерванные торговые связи – осенью как раз начинаются самые прибыльные сделки.
Бояре и дети боярские склоняются, конечно, на сторону Морозова, а вот что думают святые отцы? Князь хотел обратиться к Симеону, но вошел одетый в железо могучий дружинник из стражи:
– Государь! К тебе люди из ордынского стана.
– Послы? – удивился Остей. Дума замерла.
– Нет, русские. Двое говорят: они князья. С ними поп. Их впустили в город по лестнице.
Лицо князя побледнело. У многих сперло дыхание, лоб Морозова покрыла испарина. Одна и та же мысль явилась каждому: хан прислал пленных князей, захваченных в злосчастной битве.
– Они к тебе просятся, государь.
– Впусти, – бесцветным голосом сказал князь.
Вошли двое в опушенных соболем круглых шапках, в помятых епанчах, подпоясанных кушаками, сапоги в черной пыли. Третий – в поношенной рясе и скуфейке, еще не старый, круглолицый, с редкой бороденкой и словно бы испуганными, бегающими глазами.
– Кирдяпа? Семен? Вы откуда свалились? – Морозов вскочил.
– Истинно, Иван Семеныч, свалились. – Кирдяпа быстрым взглядом обежал думу. – Со стены мы только што свалились – вы ж ворота свои крепко бережете.
Лица ожили, Остей нахмурился:
– Кто вы и зачем явились?
– Так то ж сыны великого князя суздальского, – торопливо ответил Морозов. Остей ожег его взглядом.
– Правда сие, княже, – выпячивая грудь, заговорил Кирдяпа. – Посланы мы отцом к великому хану Тохтамышу, вот уж кой день при ставке ево. Ратники ваши на стене спознали нас да и впустили на крестном целовании, ибо дело неотложное.
– Вы от хана или сами собой? – Остей сохранял суровость.
– Не посылал нас великой хан. Сказал лишь: можете-де в Кремле побывать, ежели пустят. Я-де в разумие воеводы ихнево верю, кровь больше не стоит лить. Расскажите, мол, тамо, чево повидали.
– И чего вы повидали?
– Ты, княже, не понужай меня, – осердился Кирдяпа, уставив на Остея глаза-оловяшки. – Я сам князь, сын великого государя и наследник ево. А видали мы силу несметную.
– О том и спешили донести нам?
– Не токмо. Землей рязанской шла Орда – никого не тронула, города обегала, не стоптала колоска. И нас по чести жаловал хан. На Оке он стоял, при нем князь Ольг гостевал. За одним столом оне пировали, нас посадили рядом. – Семен гукнул, громко засопел, но Кирдяпа не обратил на брата внимания. – Хан сказывал нам: он-де пришел наказать князя Митрея за неправды многие и обиды царскому величеству. Хто, мол, не противится ему, хочет по старине жить, тому он, великой хан, послужит защитой. При нас Ольгу ярлык своеручно выдал. И Михаиле Тверскому тож послал. Сказал: и нам-де выпишет.