Эхо Непрядвы
Шрифт:
– Василий? Ты пошто здесь? Кто привез?
Княжич исподлобья глянул на отца светлыми материнскими глазами, тихо ответил:
– Я сам, государь. Сам приехал!
Сопровождающие отрока бояре смущенно покашливали. Димитрий оглянулся. С новой силой дохнуло на него смрадом пожарища. Темные глаза сверкнули гневом: как допустили бояре, чтобы ребенок видел такое? Боброк, читавший на лице князя, негромко сказал:
– Ничего, Димитрий Иванович. Пусть видит. Ему княжить – ему помнить. – Он шагнул к Василию, обнял за плечи, отрок ткнулся лицом в грудь воеводы и расплакался.
– Поплачь, князь, поплачь, – слезы и воина облегчают. Ты, Василий, запомни: смерть людей – жестокий, но и самый правдивый учитель. А когда гибнет много людей, их смерть – учитель целого народа. Я видел лежащие в золе Переяславль-Рязанский, Нижний Новгород и многие другие славные города. Там на развалинах тоже были убитые русские люди. Их смерть говорит нам, что ни Рязань, ни Тверь, ни Нижний не могут остановить страшного врага, посланного нам судьбой. Москва тоже
Когда бояре с княжичем удалились, Димитрий сказал:
– Спасибо, Боброк. Я бы не сумел…
– Отцу с сыном, государь, труднее говорить, чем воеводе с отроком.
– Да. А говорить надо.
В тот же день, собрав в своем шатре воинских начальников, великий князь приказал очищать и строить город, не теряя часа. Дьяк Внук объявил, что государь дает по рублю серебром из своей казны за погребение восьмидесяти убитых. Ополченцы и мужики шатровых поселений с участием священников начали печальный обряд. Он тянулся не один день, и к концу его княжеский казначей выдал деньги за похороны двенадцати тысяч погибших. [19] Скольких похоронили огонь и вода, никто не считал.
19
По Троицкой летописи. По другим – вдвое больше.
А люди шли к Москве, и сотни топоров от зари до зари перекликались на пепелищах Кремля и посада. По всем дорогам тянулись подводы с лесом, камнем, хлебными и иными припасами. Каменщики и маляры возрождали храмы. Расписывать их приехал в Москву знаменитый владимирский живописец Прохор с Городца. Ждали и Феофана Грека. Над Неглинкой и Яузой, как грибы, росли новые мельницы, кузни, гончарни. На Руси строились быстро – мужик и в одиночку ставил себе избу в одну неделю – к зиме каждый получил угол. Надо было дать церкви новых иереев вместо убитых, освятить храмы и монастыри, а в Москве не было владыки. Старшим оказался игумен Симоновского Федор, но ему многое не по чину. Киприан сидел в Твери, ожидая, когда Донской пришлет за ним поклонных бояр, и не ведал, что гонцы великого князя уже мчались в далекую Чухлому – за опальным Пименом.
Потрясенное коварным ударом врага великое Московское княжество приходило в себя, бинтовало кровавые раны и, не откладывая меча, вступало в мирную жизнь. Между тем война еще шла.
В войске Владимира Храброго великокняжеский полк под командованием Ивана Уды прочно занял место сторожевого, а впереди, на удалении нескольких часов конного хода, шла крепкая сторожа во главе с Василием Тупиком. Уде слал Тупик вести, его приказы исполнял и считал себя вернувшимся в полк Донского.
Хан явно не собирался поворачивать на старый свой след, и после Боровска сторожевой полк был двинут к устью Лопасни, потом – за Оку, где начинались земли Рязани. Уступая молящим взглядам звонцовских, Тупик оставил на основном пути две сотни, а с третьей боковым дозором пошел на Звонцы. Сожженные деревни и погосты, исклёванные птицами тела крестьян, волчьи следы на дорогах нагоняли на разведчиков угрюмое молчание. По редким человеческим следам Тупик догадывался, что край не совсем обезлюдел – жители забились в глушь, избегают дорог, таятся при всяком стуке копыт, – и все же картина запустения пугала даже его. В серый прохладный полдень подошли к селу со стороны хлебных полей. Деревеньки сожжены, но, к общему удивлению, поля оказались сжатыми до колоска. Может, ордынцы заставили пленников убирать хлеб для себя? Такое случалось. За приозерной чащей проглянули крайние избы селения. Это было так неожиданно, что у Васьки пресеклось дыхание. Явь или сон? Не заметить большого села враг не мог. Тупик молча подал знак Варягу и Николке, они поскакали вперед и скоро просигналили: никого! Разведчики со всей осторожностью въехали в улицу. Село было покинуто давно: в растворенных воротах серебрилась осенняя паутина, на железной оси опрокинутого рыдвана густо краснела ржавчина, одичалая кошка испуганно метнулась при виде всадников. Тупик пожалел, что заехал сюда. Теперь будет мерещиться умершее село с растворенными подворьями, с мертвым скрипом ворот, с невидящими глазами пустых изб. Мысли о Настёне с ребенком были невыносимы. Что же говорить об Алешке с Николой? Надо уходить…
Вдруг вскрикнул Никола и поскакал куда-то. Тупик обернулся. Возле дома погибшего кузнеца Гриди стояла маленькая согбенная женщина в серой телогрее и черном повойнике. Разведчики помчались следом за товарищем. Николка скатился с седла, стал в растерянности перед седой старушкой, неуверенно произнес:
– Мама?.. – И рванулся, обнял, повторяя: – Мама! Матушка!..
Потупив головы, всадники стояли полукругом. Седая женщина гладила железную голову сына, и сухие глаза ее были полны нездешней печали. Потом провела корявой ладонью по мокрому от слез лицу Николки, задержалась на шраме.
– Вишь, совсем ты вырос, Николушка. А мне вечор приснилось – теленочек, белый, ласковый, подошел и тычется мне в руку, ровно сказать хочет. Думаю – идти надо: сынок домой придет, искать станет… Когда еще про Орду эту клятую услыхали, Романиха мне нагадала: война, мол, твово Николушку увела, война и воротит. Вишь, как сбылось – и гаданье, и сон.
– Сестренки где, мама?
– Бог прибрал сестренок твоих, Николушка. В болоте лихоманка напала на них – в три дня сгорели одна за другой. Уж сколь я слез пролила – жить тошно, а Романиха мне: живи, мол, Авдотья, сына жди. Взяла я двух сироток в дети, здешних, деревенских, один семи годов, другой совсем махонький, – и ровно полегчало. Да, вишь, и тебя дождалась. – Из глаз женщины вдруг хлынули слезы, Николка прижал мать к себе, пряча лицо от товарищей. Те и сами наклоняли головы, посапывая с каким-то неясным облегчением – ведь сухие глаза плачущей матери – это так же страшно, как селение без людей. А женщина говорила и говорила, словно молчание могло снова отнять сына: – Прошу я Фрола: отпусти, мол, сердце вещует – сынок придет, он же меня отговаривал и так, и эдак, а я – свое. Иван-то настрого запретил ходить в село: наведете, мол, ворогов на след. На стане он почти не бывает теперича. Я и говорю Фролу: што мне нынче вороги?! Он и взял грех на душу…
– Тетка Авдотья! – не выдержал Алешка. – Живы ли наши?
Женщина пристально глянула на воина, охнула:
– Што ж это я? Своё да своё! Ты ли, Олексей? И боярин наш приехал. – Она стала кланяться, Тупик удержал её.
– Не надо, матушка Авдотья. Поспешаем мы, так скажи, где люди? Много ли их осталось?
Авдотья рассказала, что погибло девять мужиков, в их числе трое звонцовских. Утопилась в озере Марья, осквернённая насильниками, исчезло несколько деревенских, видно угнанных в полон, умерла дюжина детей на болоте от лихорадки. После того стан перенесли с болотного острова к пастухам, в лес. У Ивана Копыто под началом теперь целое войско, много ордынцев побито им. Сейчас он ждет, когда Орда назад покатится, людей разводит по убежищам.
Рад был услышать Тупик добрую весть о старом товарище.
– Никола, оставайся с матерью. А Фролу скажи: пусть возвращает людей в село. Позади нашего войска татар не остается.
– Пожди, Василий Андреич! Матушка, не печалуйся и благослови. Нельзя мне отставать от соратников. Я ворочусь.
Авдотья, плача, обняла сына.
– Рази я не понимаю, Николушка? На святое дело какая мать не отпустит? Ступай. Глянула на тебя – век ждать можно.
В дороге воины молчали, сочувствуя горю товарища, потерявшего сестер. Тупик дал себе слово: на обратном пути непременно побывать в Звонцах, увидеть Настену с сыном. За эту женщину с ребенком ему перед богом отвечать до конца дней. Когда уже отряды соединились, сзади показался десяток скачущих всадников. Рыжебородый воин издали закричал:
– Эгей, волкогоны! Вы от кого надумали скрыться? Да от Ваньки Копыто ворон костей не спрячет!
Тупик не выдержал чинности – помчался навстречу.
…Московское войско перешло Оку. Ночные зарева в переяславской стороне объяснили москвитянам, что покорность Олега не спасла рязанцев от ордынской расправы. Кто-то из воевод посочувствовал соседям, Владимир оборвал:
– Поделом ворам! Кто на чужом пожаре греет руки, тот и на своем погреется.
Князь был раздосадован: надежда перехватить хана растаяла – он убегал через серединные рязанские земли, и лишь далекие зарева обозначали его след. Полки не останавливались. В робкой тревоге смотрели рязанцы на многочисленные конные рати Москвы. Давно ли судачили о гибели Димитрия со всем войском, сожжении его столицы, и вдруг все переменилось как по волшебству: хан поспешно бежит, грабя владения своего союзника, а по пятам за ним движутся сильные московские полки. Главное войско Владимира шло прямо на Переяславль, лишь сторожевой полк двигался в сторону Пронска, преследуя отставшие отряды степняков и транспорты с добычей. Воротившийся было в столицу Олег снова скрылся куда-то, не ожидая для себя добра от сурового соседа.