Эхо Непрядвы
Шрифт:
Олекса усмехнулся и поежился – мысль бежала дальше. Он встречал достойных начальников. Чаще всего это те, кого люди выбирают сами, а не те, кого им навязывают и сажают на шею… Да уж не себя ли он хвалит? – его-то сегодня выбрали вместе с Адамом… Ладно! Раз уж выбрали – отслужит, как только может!
От горящих мостов ветер наносил дым на стены Кремля, в небе назойливо каркало воронье. Возвращаясь, Олекса задержался в Никольской башне. Здесь уже по-домашнему обжились пушкари во главе с Пронькой Пестом, теперь к ним присоединились ополченцы-стражники. Олексе показали башенные подвалы, где хранился припас
Под стеной кашевары разводили огонь. У ворот терема князя Серпуховского стояла стража, и это понравилось Олексе: Адам воеводствует всерьез. Вспомнились серые глаза Анюты, но Олекса удержался от желания разыскать девушку. Он еще не признавался себе в том, что и ее глаза удержали его в Москве.
Из большой залы долетел строгий голос Адама:
– Вы сами теперь начальные люди, и по пустякам ко мне не бегать. Начальник он потому так и называется, што всякому полезному делу начало дает. Кто же думает, што начальник должон лишь погонять других да садиться на первое место за столом, того – в шею…
Олекса вошел. В зале непривычно пахнуло на него дегтем, зипунами, крепким мужичьим потом. Увидел знакомые лица Клеща, Рублева, Вавилы. Из бояр и священников – ни одного.
– Погодите, старшины, – удержал Олекса выборных, готовых покинуть терем. – Мыслится мне, воевода, негоже нам силой неволить тех, кто стремится из города. Какие с них ратники? Да и в Кремле тесно будет – народ валит к нам вовсю. Ну, как надолго засядем? Голод начнется, хуже того – от стеснения хвори нападут. Придут холода – одних дров сколь потребуется всех-то обогреть.
– А я што говорил, Адам? – поддержал боярина Рублев.
– Пущай бегут, – пробасил Клещ, – токо пожитков им не выдавать.
– Это почему ж?
– Потому! Зачем татарин идет со степи? Да за поживой. Нам, глядишь, откупаться от хана. Кто мечом не хочет – пущай добром нажитым делу послужит.
– Верно! – удивился Адам. – Решаем: путь беглецам чист, но оставлять им лишь тягло, одежду и корм. Остальное – долой с возов. И штобы порядок построже блюсти, выезжать им лишь Никольскими воротами.
Когда разошлись старшины, Адам предложил:
– Пойдем-ка, Олекса Дмитрич, навестим владык в святых обителях. Сами не спешат к нам, а без них воеводствовать негоже. На бояр надежды мало – опять в терема позабились.
Олекса лишь глянул на дверь, ведущую в верхние покои, и стал оправлять меч.
Снова пахнуло дымом от догорающих мостов. В воротах появилось трое ополченцев, они вели скованного цепями человека, одетого в лохмотья, заросшего серым грязным волосом. Ввалившиеся глаза его смотрели, как испуганные мыши из норок, нос на опавшем лице казался огромным.
– Што за колодник? – строго спросил Адам.
– В подвале вельяминовском на чепи сидел. Его, видать, забыли, дом-то как есть пустой. Стал выть собакой, а дружинники боярина Красного услыхали и нашли ево.
– Кто таков? Пошто в подвал посажен?
Глаза-мыши метались, оглядывая окружающих. Человек, кажется, плохо понимал происходящее: отчего опустел огромный двор окольничего, где его бросили прикованного, почему небо в дыму, с чего это на княжеском дворе хозяйничают простолюдины и одного из них именуют воеводой?
– Язык те отрезали? – грозно спросил Олекса, лучше Адама умевший вести допрос. – Имя? Откуда сам?
– Сибур я, Сибур, господин боярин. С Новагорода Великого, – торопливо, каким-то птичьим голосом ответил колодник.
– Имя странное, нехристь, што ли?
– Христианин я, христианин…
– Как в Москву попал? За што взят в цепи?
– Помилуй, великий боярин! С торговыми людьми шел, обнесли меня злыдни, наклепали Вельяминову, будто татьбой промышлял. Он и велел в подвал кинуть. А за меня великие гости новгородские поручатся – и Купилка, и Жирох, и сам Корова, да и старост иных кончанских взял бы в послухи.
Адам хмурился. Колодник называл именитых купцов, да поди-ка проверь, что и они знают этого Сибура!
– Давно сидишь на цепи?
– Как бы тебе сказать, боярин… Счет уж дням потерял. Месяца с два…
– Неуж Вельяминов за то время сведать о тебе не мог?
– Не смею грешить на великого боярина – у него дел много, а я человек маленький.
– Ну-ка, целуй крест, што не врешь, – приказал Адам.
Колодник грязными пальцами нашарил под рубахой темный крестик, дрожащей рукой сунул в темный провал бороды.
– Што будем делать, Олекса Дмитрич?
Звякнув цепями, колодник упал на колени:
– Помилуйте, бояре, по неправде страдаю. Отпустите вы меня за-ради христа, молиться за вас стану. Дома жена уж извелась теперь с малыми. – Сибур заплакал.
Чуял Олекса какую-то фальшь в этом носатом, да и Вельяминов не таков, чтобы держать человека на цепи, как собаку, по одному сомнительному навету. Но сердце податливо на слезы, к тому же Олекса обычно имел дело с врагом открытым, прущим на тебя с обнаженным мечом. Махнул рукой.
– Раскуйте его, – приказал Адам. – Дайте чего-нибудь на дорогу да отправьте вон. И пусть волосья обрежет – не то переполошит весь город.
Заглушая тревожный вороний грай, колокола церквей зазвонили к вечерне.
V
До Оки Тохтамыш не давал войску ни сна, ни отдыха. Он стороной обошел Тулу, лежащую в пределах Рязани, его передовые отряды врасплох захватили маленький городок Алексин, но Тарусу нашли пустой и помчались на Любутск. Уже многие сотни пленников тянулись позади вьючных караванов ордынских тылов и сотни вьюков были набиты первой военной добычей: пока еще не пресытившиеся грабежом воины хватали все мало-мальски ценное, что попадало под руку. Жечь селения Тохтамыш строжайше запретил, чтобы не выдать движение Орды. Он надеялся хорошо поживиться в Серпухове и сам пошел с головным туменом к городу, рассчитывая напасть на него перед рассветом, когда люди крепко спят и самую бдительную стражу одолевает дрема. Иные из пленников утверждали, будто в Серпухове находится брат великого князя московского знаменитый воин Владимир Храбрый. Этот князь стоил самого города, а то и удела – он мог стать в ханских руках бесценным заложником или пугалом для Димитрия. Не верил Тохтамыш, чтобы высокородный князь Серпуховской удовлетворялся при Димитрии положением удельника.